Октябрьские зарницы. Девичье поле

Владимир Петрович склонил голову над пустым жестяным бачком. Лицо его выражало тревожную напряженность. Луначарский оглядел шумевший зал.

— Сегодня в семь часов вечера, — сказал он, — Владимир Ильич просил вас зайти к нему.

Странная кривая улыбка перекосила дышавшее здоровьем лицо Владимира Петровича.

— Мы привыкли к неожиданностям. Но как можно было забыть это?! Я ошеломлен. Буду казнить себя всю неделю! — с отчаянной ненавистью к себе тихо сказал он. — В четверг у меня вместо головы думала сапожная щетка. — И поднялся.

— Вы что? — растроганно спросил его нарком. — Сейчас подадут пюре из вареной в мундире картошки… Без масла, конечно, но зато с луком.

— У меня пропал аппетит! — замнаркома стоял, тяжело дыша, ослабевший, грустный, погруженный в себя и от всего отрешенный.

Луначарский принял от дежурной курсантки тарелку с дымящимся картофельным пюре.

— Почему, Анатолий Васильевич, — неожиданно для себя обратился к наркому Наковальнин, — вам не дают хлеба?

Луначарский посмотрел на него с приветливой, но усталой улыбкой.

— Мой хлебный паек я в кремлевской столовой за завтраком съел, а у вас мне хлеба не полагается.

Перед тяжело опустившимся на свое прежнее место Владимиром Петровичем также задымился на тарелке картофель. Заядлый удильщик сперва нехотя (он все еще ненавидел и жалел себя), потом с жадностью принялся есть.

Отодвинув пустую тарелку, Луначарский достал из бокового кармана своего серого пиджака блокнот, коротенький толстый граненый карандаш и медленно вписал что-то в первую страничку.

— Это записка к Шаляпину, — сказал он, передавая листок блокнота Северьянову, который уже поел и ждал. — Прошу Федора Ивановича оказать вам содействие в получении бесплатных билетов на «Севильского цирюльника».

— Маловато, Анатолий Васильевич, — тихо возразил Северьянов, прочитав записку, — желающих очень много.

— Больше на этот спектакль не могу, — пожал плечами Луначарский.

Покидая столовую, замнаркома, казалось, за двоих раскланивался сидевшим за столом учителям. Луначарский головой кивал устало: его, видимо, стесняло прохождение сквозь строй внимательных взглядов.

Северьянов с радостным чувством хлопнул Наковальнина по спине:

— Ну, браток, и медленно же ты жрешь!

— Что медленно, то прочно, — философски возразил Наковальнин, — а что прочно, то хорошо. — И стал тщательно подбирать в тарелке последние кусочки картофеля. — Вот он, — Наковальнин махнул ложкой на Ковригина, — ест быстро, а посмотри, какое у него безжизненное окопное лицо! — И, положив ложку в бачок, добавил, обращаясь уже к Ковригину: — Не пришлось бы тебе, Петра, самому отправлять домой посылку из собственных костей, а?

Ковригин сверкнул глазами.

— Угостил бы я тебя чертом, да боюсь, что ты его рогами подавишься.

— Если вы и после сытного обеда будете так набрасываться друг на друга, — тихо заметил приятелям Северьянов, — не миновать вам болезни, при которой живот ногам покоя не дает. Свои же вы, черти, а грызетесь, как монархист с кадетом.

— Теперь монархисты и кадеты лобызаются, а не грызутся. — Наковальнин с притворной заносчивостью свысока опять обратился к Ковригину: — А ну, скажи-ка, Петра, почему у богатого мужика борода помелом, а у бедного клином?

— Не умничай, и так чересчур умен! — беззлобно огрызнулся Ковригин, — ты лучше скажи нам, почему твои сиреневые глазки отсутствуют здесь?

— Евгения Викторовна устраивает у профессора биологии званый обед.

Молчавший до сих пор Шанодин перебил Наковальнина, как бы думая вслух:

— А Ленин, оказывается, не взирает на лица.

Северьянов вздрогнул и насторожился. Наковальнин с любопытством уставился в лицо левого эсера. Глаза Ковригина глядели на Шанодина косо, выжидательно и враждебно.

— А что, это хорошо или плохо? — спросил Северьянов.

— Я слышал, — выговорил злорадно, как-то в нос себе, Шанодин, — будто Ленин влепил строгача секретарю Совнаркома Горбунову и управделами Бонч-Бруевичу за то, что те незаконно повысили ему жалованье с пятисот до восьмисот рублей.

К столу несмело, как бы крадучись, подошла Софья Павловна.

Подошли Поля Коробова и Токарева. Шанодин посмотрел на Токареву влюбленными глазами. Она небрежно ответила на его взгляд.

— Нам с тобой отсюда, кажется, по пути? — сказала она Северьянову и улыбнулась своей ослепительной улыбкой.

Северьянов кивнул головой. Он видел, что Токарева после его возвращения в Москву из уезда стала особенно к нему внимательна, и понимал, что ему надо с ней объясниться.

— Ты на меня сердишься, — говорила Токарева, когда они шли боковой дорожкой Девичьего поля.

— За что? — отрывисто спросил Северьянов, а сам опять тепло и нежно думал о Глуховской.

— За мое глупое поведение, когда я опоздала в беседку и ты там вместо меня встретил свою землячку… княжну! — Токарева нетерпеливо пожала плечами, выговаривая со сдержанной иронией последнее слово.

— Ты зря иронизируешь. Куракина очень интересная девушка.

— Даже очень? — Маруся бросила на Северьянова недружелюбный взгляд и замолчала.