Октябрьские зарницы. Девичье поле

Северьянов возвратился, перетанцевав почти со всеми девчатами. Семен Матвеевич рассказал ему о затее Ромася учинить самовольную порубку леса. Слушая своего приятеля и перелистывая книгу, Северьянов вспомнил рассказ Василя о том, как однажды Семен Матвеевич воровал дрова в княжеском лесу. Нарубил, наложил воз, тронулся из лесу и на радостях по привычке затянул: «Солнце всходит и заходит». Голос пронзительный. Весь лес насквозь прошивает. Ну, лесники и встретили его. Свалили дрова и отняли топор. Неделю потом отрабатывал Семен Матвеевич штраф, наложенный князем.

В классе от топота скрипели половицы, раздавались «ухи», «эхи», горячие звонкие хлопки. Василь отплясывал с Ульяной барыню.

— Семен Матвеевич, — положил книгу на лежанку Северьянов, — я разговаривал с девушками и парнями — неграмотными и теми, которые плохо, как ты, читают и пишут. Все согласились по вечерам в школе учиться. Может быть, и ты будешь ходить? Читаешь ведь по складам. А учение — свет, сам мне говорил.

— Верно, говорил, только в том смысле, что умные люди учатся для того, чтобы знать, а глупые для того, чтобы их знали. А вот мать Ариши третьего дни говорила мне: «Я свою Аришу четырем классам выучила и выдам только за образованного. Чтоб моя дочь, говорит, да с ее красотой, да нашу мужицкую грязь месила?!. Пропади же она пропадом, жизнь такая!» — Семен Матвеевич затянулся табачным дымком, закашлялся хриплым стариковским кашлем. — Я вот об чем сейчас думал, Дементьевич. Ты холостой, а холостой — что бешеный, как бы не опутали тебя. А опутают, тогда ты для мирских дел плохой ходатай.

— Не опутают, Семен Матвеевич. — Покопавшись на лежанке, Северьянов вытряхнул из своего походного мешка серебряный перстень с изображением головы Мефистофеля. Он этот перстень после встречи с Усовым хотел выбросить на дороге, но раздумал и запрятал в сумку. Сейчас гадал, что с ним сделать, и, подняв с лежанки, подбрасывал его на ладони. Семен Матвеевич увидел перстень и даже трубку уронил под стол.

— Кольцо с чертом?! Любую цену назначай!

— Не продаю, Семен Матвеевич.

— Ну, тогда подари, а я в какую хошь погоду — в ночь, в полночь — в город возить тебя буду по гроб моей жизни.

— Дорого ты оценил…

— Мне не до барыша, была бы слава хороша. А перстень твой… Ты ему цены не знаешь! — Мелькнувшие искорки в глазах Семена Матвеевича на мгновение даже испугали Северьянова. Что-то суеверное, буйное, разбойничье блуждало во взгляде пустокопаньского ведьмака.

— Да зачем тебе этот перстень?

Старик не слышал вопроса, любуясь изображением оскалившего зубы коварного нерусского черта. Он почесывал загнутым ногтем блестящие рога, ожидая, казалось, что тот оскалит еще шире зубы и захохочет. Старик думал: открыть или не открыть учителю свою тайную мысль, которую породил перстень? Взглянув исподлобья на учителя, он наконец убежденно выговорил:

— Я с ним свою монашку теперь покорю. Не пойдешь, скажу, за меня, вот ему душу продам и собственной кровью расписку в том дам, как Федор Клюкодей. Баба да бес — один у них вес. Бога она боится, а черту покорится… Ты собирался в понедельник в город? Вот и едем! Только давай во вторник.

— Почему во вторник, а не в понедельник?

— Потому в дорогу отъезжать надо либо во вторник, либо в субботу: такой у нас обычай. Договорились?

— Договорились.

— В каком часу запрягать?

— Часа в три.

Семен Матвеевич надел перстень на палец с потрескавшейся темной кожей.

— Ну, друг, бесстыжего гостя и пивом не выгонишь. Спокойной ночи! Смотри, не поддавайся на пчелкин медок: у нее жальце в запасе.

В классе раздавался только один голос Проси: она командовала парнями, которых принудила расставлять на прежние места парты. Скоро все затихло, а через минуту в прихожей послышались торопливые шаги Проси и ее веселый голос: «Спокойной ночи, учитель!» Хлопнули двери, и все затихло. Школа опустела.

На улице, удаляясь, зазвучала веселая песня:

Я не столько нагуляла,
Сколько начудесила —
Троим голову вскружила,
Семерым повесила.

Северьянов оглядел уныло свою каморку и с горечью и насмешкой подумал о себе: «Круглый ты бобыль и сверху и снизу. Тебя не только опутать, а стреножить ничего не стоит». Вздохнул и добавил вслух:

— Живешь — не с кем покалякать, помрешь — некому будет о тебе поплакать.

Глава VII

В мрачном коридоре земской управы на длинной скамейке у стены, против зала заседаний, сидели Гаевская, Даша и поповичи Нил и Володя.

— Вот черти лохматые, — выругалась Даша, сверкая светло-голубыми глазами, — второй день заседают, на учителей навалили гору дел: третий раз списки избирателей составляем, а окаянную учредилку опять отложили и жалованье учителям не прибавляют.

— На войну, Дарья Кирилловна, денежки копят, — заметил Нил, улыбаясь и посматривая на Гаевскую.

Гаевская проговорила в раздумье:

— Зачем он просил слова? Ведь знает же, что большевику они не дадут говорить.

— Северьянов с Орловым — два лаптя пара, — вставил Нил, — оба власть любят и на виду быть.