Октябрьские зарницы. Девичье поле

— А что? Очень меня повойник старит?

— Что вы, Наташа, вы и в повойнике моложе Ариши, только очень, должно быть, скрытная.

Наташа повела заблестевшими глазами:

— Скрытная! Целый час болтаю с вами. — И опять встала.

Северьянов подошел к ней, взял за локти. Она попыталась освободиться. За окном послышался дребезжащий старческий голос:

— Наташка у вас, учитель?

— Свекровь… Не верит… — прошептала Наташа. — Помнит, карга, свою молодость.

* * *

Семен Матвеевич сидел за столом в каморке учителя и неуверенно водил скрюченным ногтем по страницам. Читал про себя и глухо сопел, потягивая из своей трубки. В трубке иногда поднимался такой треск, будто рядом, в печке, загоралась большая охапка сырого хворосту.

Перед стариком за столом на табуретах сидели Ромась Усачев и Корней Аверин, лесник князя Куракина… Ромась, поглаживая курчавые русые волосы, с насмешливой ухмылкой следил за пальцами чтеца. Лесник сидел, как на горячих угодьях, и то и дело поправлял свою овчинную ушанку, посматривая на дверь и собираясь, видно, улизнуть.

В классе слышалось треньканье балалайки, тиликанье скрипки и пронзительный звон трензелей. Веселилась молодежь. Музыканты, стараясь, видимо, заглушить шум и смех танцующих, отчаянно наигрывали какую-то польку. Игрище было в полном разгаре.

— Вот послушайте, что тут граф Толстой проповедует! — вынул трубку изо рта Семен Матвеевич и начал по складам читать вслух: — «Живи так, как будто ты сейчас должен проститься с жизнью, как будто время, оставленное тебе, есть неожиданный подарок…» — Ткнув Корнея ногтем в плечо, от себя добавил: — А граф Толстой не чета твоему князю Куракину, который с клоком мужицкого сена расстаться не хотел. — Деревенский философ погладил усы и всклоченную черную, как сажа, бороду.

Лесник выразил робкое нетерпение подергиванием плеч и трусливо взглянул на дверь. Сегодня он был трезв.

— Удирать собираешься?

— Дело серьезное меня в Сороколетове ждет.

— Врешь, боишься, что князь узнает про твои шашни с нами и даст тебе пинка.

Лесник как-то обреченно дернул головой.

— Что к чему обычно: нос — к табаку, шея — к кулаку.

— Когда ты, Корней, перестанешь мутить чистую воду, как водяной под мельницей?

— Мое дело сторона!

— Говорят, — перебил спор приятелей Ромась, — в учителя стрелял с чердака ктиторовой хаты сороколетовский Шингла.

Семен Матвеевич поперхнулся дымом трубки.

— Шингла способен, он в любой час с собственной жизнью готов проститься, а поставь ему осьмуху, не моргнув, отправит любого на тот свет.

— Когда его мать рожала, три года дрожала! — пробормотал скороговоркой лесник. В прихожей кто-то черпал воду в баке и громко хохотал.

— Слепогин Николка регочет, — заметил Семен Матвеевич.

— С Василем хлестанули у Кузьмы, — пояснил Ромась, — теперь водой в кишках пожар тушат. Семен Матвеевич, говорят, у тебя с ним скоро засвадьбится?

— Я не против, да без Аленки мне только и ходу, что из ворот да в воду. — Поковыряв в трубке, старик добавил: — Бабу привезти во двор мне край надо. Монашка моя пока еще не дает мне твердого слова. Живет со мной, мокрохвостка, а в семью не хочет идти. Сколько ей, ведьме, подарков передарил! Надысь всю выручку за воз оглобель на подарки извел. Половину подарков приняла, остальные, говорит, Аленке своей свези. А в Копань со мной не поехала. Грехи, говорит, надо отмаливать родительские, ну и свои. А то потом, говорит, и за свои некогда будет лоб перекрестить, как впрягусь с тобой в хомут.

— Наверное, городского хахаля завела, — сощурил глаза Ромась.

Семен Матвеевич метнул на него агатовые зрачки. В проминке высокого шишковатого лба появилась морщина. Ничего не сказав, он стал просматривать наобум открытую страницу толстовского «круга чтения», оставленного Северьяновым на столе. Сопя и потягивая из трубки едкий дым самосада, про себя читал: «Трусость в том, когда знаешь, что должно, а не делаешь», — и неожиданно возразил Роману:

— Никакого хахаля у ней нет.

— Откуда ты знаешь?

— По взгляду, каким меня встречает и провожает. Она с телом и душу мне доверила. А коли с душой, тут, брат, никаких хахалей, особенно у богобоязненной бабы.

— А ты, Семен Матвеевич, оказывается, мудрец по женской части.

— У меня на всякое дело разума много, а вот денег нет.

— Старый волк в овечьем мясе знает толк! — буркнул лесник.

Семен Матвеевич распахнул свой — лапик на лапике — овчинный жупан. Долго листал книгу и, отыскав отмеченную им страницу, стал читать вслух, медленно водя пальцем по строчкам:

— «Чтобы исправить людей, творящих зло, нужно говорить им не об их недостатках, и без того сильно запечатленных в их душах, но о таящихся в них добродетелях…»

— Вот эту заповедь я признаю, — подхватил Ромась. — Только невдомек мне, дядя Семен, зачем ты Маркела Орлова ругаешь? Давай-ка его по-толстовски переплетем на свой копыл, а?

Пустокопаньский философ как-то нетерпеливо стал гладить лицо ладонью, потом взял книгу и хотел швырнуть на лежанку, но, подумав, отодвинул только от себя.