Октябрьские зарницы. Девичье поле

— А кто забудет, тому два… Ты ее и сейчас любишь! — выпалила Прося и, чувствуя, что начинает слабеть, рванулась изо всех сил. Но Ромась еще крепче прижал ее к себе. — Пусти, Ромась!! Пусти-и-и! А то учителю все расскажу!

— Вот как! — сразу освободил Просю Ромась и отошел к окну. — Значит, он и за тобой…

— Он за мной не ухаживает! — Прося нахмурилась и, заправляя кофту за поясок клетчатой набивной юбки, вздохнула: — А тебе от меня ничего не будет! Давно сказала, а ты пристаешь!

— Потому и на сеновал со мной больше не хочешь ходить?

— Если любишь — женись! — неожиданно озлившись на кого-то, быстро выбежала в класс. «Зачем я ему про учителя сказала!» — и сердито стала раздвигать парты.

Ромась достал из-за печки охотничью новенькую берданку работы ижевского мастера Василия Петрова, которую Северьянов купил в охотничьем магазине в последнюю поездку в город, и начал любоваться ореховой пистолетной ложей, длинным семнадцативершковым стволом замечательной сверловки. «Шагов на сто двадцать будет бить картечью…» А перед внутренним взором стояла пылающая Прося. Ромась, не знающий, что такое страх, покосился на раскрытые двери, потом повесил берданку на место и, ступая красивой развалкой, вышел молча из комнаты.

Глава XI

Березки — такая же небольшая лесная деревенька, как и Пустая Копань. Только стоит не у самого леса, а поодаль, на открытом холме, который с южной стороны подмывает змеистая крутобережная речушка. Холм обрывается над рекой высокой кручей, поросшей орешником, дубняком и осинником. Кое-где на застывших зеленых оползнях кручи гнездились молодые сосны.

Школьное здание под железной красной крышей на кирпичном фундаменте выстроено земством в первый год войны на усадьбе разорившегося помещика. Оно приветливо выглядывало из старинных лип и кленов своими широкими светлыми окнами в глубокую долину за обрывом. Дорога из деревни бежала в тридцати шагах от школы, почти по обрыву.

В комнате учительницы сегодня за круглым столом, колотя по очереди орехи деревянным пресс-папье, сидели Орлов Анатолий, Нил, Володя и Дьяконов. Гаевская у окна, за маленьким столиком рядом с кроватью, проверяла тетради.

— Проснись, Самсон! — тронул Нил за плечо вздремнувшего Володю. — Тебе же придется высказать свое мнение о речи господина поручика.

— Сон во время речи — тоже мнение, — ответил, позевывая, Володя.

Нил выждал, пока Дьяконов наколотил себе орехов. Передавая пресс-папье, Дьяконов поднял подбородок и показал свой длинный острый кадык на тонкой шее:

— Ничего, съедобно! — Трудно было понять, что, по его мнению, съедобно — орехи или речь поручика?

— Нам надо мобилизовать всех учителей, сочувствующих нам, для контрагитации! — продолжал Орлов. — И бить, бить по большевикам, не стесняясь в средствах.

— Я бы тебе, Анатолий, — сквозь дрему пробормотал Володя, — не советовал плевать против ветра.

— Молодец, Володя! — бросила карандаш на развернутую тетрадь Гаевская.

Дьяконов, желая не ударить лицом в грязь перед Гаевской, вскинул бровями к волосам складки сухой кожи, нравоучительно произнес:

— Поверьте мне, Володя, угрызения совести научают нас грызть других!

Гаевская, сердито хмурясь, снова взялась за карандаш. Орлов, раскусывая орех зубами, стиснул челюсти так, что на полированных щеках взбугрились острые желваки.

— Я предпочитаю быть сострадательным издали, — выговорил он и сплюнул в тарелку скорлупу раздавленного им ореха. Гаевская с гадливой гримасой отвернулась.

Нил потянулся и зевнул.

— Господа! Предадим хоть на минуту забвению наши политические чувства. Володя, сыграй что-нибудь такое… вроде «По улице мостовой», а? — И он указал на двухрядную венскую гармонь, сиротливо стоявшую на стуле рядом с Гаевской.

— Нет настроения.

— И ты в байронизм ударился! А по-моему, живи так: людям тын да помеха, а мне смех да потеха!

— Нил, — выдавил Орлов, — вообще говоря, я уважаю твой эпикурейский нигилизм, но сегодня у нас забот полон рот. Речь идет о серьезном.

— А ну вас к богу в рай с вашими серьезностями! — поднялся Нил и заходил по комнате. — Помяли вам ребра на собрании березковских мужиков Северьянов с Вордаком, вы и нюни распустили. Готовы собственные локти кусать. Ну побили, еще раз побьют, поумнеем, и только.

«От битья осел не станет лошадью!» — хотел сказать, но только подумал Володя.

— Я все время решаю уравнения, — после небольшой паузы начал опять Дьяконов, — отыскиваю неизвестные причины наших поражений в этой революции.

— Какие там уравнения! — перебил, зло сверкая глазами, Орлов. — Наши поражения временные.

— А я и не собирался это отрицать! — пропел сладким фальцетом Дьяконов. — Я, господа, сравниваю нашу теперешнюю революцию с классической французской революцией. Там революция сперва выдвигала демагогов. Они шли смело к простолюдинам, говорили с ними, подлаживаясь к их интересам, вели, так сказать, процесс разрушения…

— Слишком у нас этот процесс затянулся, — процедил, давя орех зубами, Орлов. — Пора бы нам вожжи покрепче натянуть.

— Нас попросят с вами это сделать. Мы еще пригодимся.

— Вот и я ему все время говорю это, — подхватил Нил.