Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Вот именно, — подхватил Нил, — русскую, родную! А скажите, товарищ Северьянов, если немцы придут к нам, — а они, говорят, Оршу заняли и все прут, — если они придут и начнут топтать нашу родную землю, насиловать наших девушек…

— Неправда. Немецкий народ, как и наш, русский, трудолюбив, суров и добр. Это буржуазия у всех народов сентиментальна, бесчеловечна и вероломна.

— Вы думаете, что немецкий рабочий и крестьянин возьмут своего кайзера за горло?

— Уверен.

— Вашими устами да мед бы пить.

Северьянов мельком взглянул на Гаевскую. Она ответила ему долгим, мягким взглядом. Северьянов перевел взгляд на Володю: «Рожа умная, а все молчит, будто язык за порогом оставил».

— То, что вы сказали о народе, — продолжал Нил после небольшой паузы, — трудно оспаривать. Но я не марксист и не могу принять ваших слов за аксиому. Мы с вами по-разному понимаем, что такое народ, и тут, — Нил улыбнулся, — видно, не споемся.

Северьянов все-таки заметил сейчас, что не только Гаевская, но и Нил и Володя стали смотреть на него как-то иначе, чем в первые минуты его появления здесь. У Гаевской уже не было раздражавшей его пугливой настороженности, а у поповичей он не замечал больше иронических переглядок и язвительных прищуров, когда они обращались к нему или смотрели на него.

«Черт возьми, — говорил уже самому себе Нил, — как эти вундеркинды быстро насобачились в политике и философии! Хотя и лепит словечки вроде: «покупил», «совремённый», а логика железная». И вслух:

— Сыграй, Володя, нашу, студенческую! — И, не ожидая музыки, затянул:

Быстры, как волны,
Дни нашей жизни;
Что час, то короче
К могиле наш путь…

Но оборвали песню. Гаевская подошла к столу.

— Давайте отодвинем его в угол! — сказала она Северьянову и, следуя за ним, когда он подхватил и понес стол, тихо спросила:

— А вы разве не знаете этой песни?

— Знаю.

— Отчего же не поддержали?

— Не подходит к моему сегодняшнему настроению.

— А первая — подходила?

— Даже очень, — улыбнулся Северьянов.

Володя заиграл вальс «Осенний сон».

— Что вы меня не приглашаете? — сказала Гаевская Северьянову, когда они поставили стол в угол.

Северьянов выпрямился и, не зная, куда девать глаза и руки, невесело повел ладонью по своим густым черным, как смоль, волосам.

— Не умудрил господь. Вальсы…

— Контрреволюционная музыка?.. — предупредила Гаевская, смеясь ему в лицо.

— Да, буржуазная. А над словом «контрреволюционная» зря подтруниваете: хорошее, большевистское слово. Эсерам, кадетам да меньшевикам оно не нравится, а в народе привилось.

Нил пригласил Гаевскую. Они плавно и красиво закружились по комнате. Северьянов смотрел завистливым и ревнивым взглядом с задумчиво небрежной иронией. «Что ж, когда-нибудь придет солнышко и к нашему окошку».

Танцевали недолго. Сима отвела руку Нила, лежавшую плотно на ее талии, отошла к своему столику и оперлась на него ладонями. Румянец стыда и какой-то досады на себя облил внезапным пламенем все лицо ее и шею.

— Голова кружится! Ты извини меня, Нил! — Встретившись с недружелюбным пылким взглядом Северьянова, вздрогнула: «Боже, как он ревнив! Такой и убить может».

Северьянов чувствовал себя возле стола в углу изгнанным из рая. Какая-то обида без адреса давила на его сердце, и он представлял себя то демоном, презирающим этот чуждый ему крохотный мир, овеянный теплым мещанским уютом; то добрым молодцем, который примчался на тройке лихих серых коней похитить красотку из высокого терема. Северьянов нередко ощущал в душе, как и сейчас, рядом — дикий страстный разгул фантазии и властно требовавшие себе места трезвые мысли о жизни, о людях. Он так размечтался сейчас в своем уединенном углу, что не заметил даже, как подошли к столу все трое его соучастников в невинных и скромных развлечениях этого памятного для него вечера.

— Идемте погуляем на воздухе! — пригласила его-с виноватым участием к его «одиночеству» Гаевская. Она посмотрела пристально ему в лицо, потом окинула его взглядом.

— Спасибо! Если разрешите, я останусь здесь.

— Тогда я вашу шапку, на всякий случай, возьму с собой!

Гаевская надела папаху и такой красавицей-чаровницей стала она вдруг для Северьянова, что он потерял дар речи и не ответил на ее вопрос: к лицу ли ей папаха? В бархатных карих глазах Гаевской светилась необыкновенная радость женской власти над этим диковатым парнем с опущенными глазами, с собранной в жесткий кулак железной волей. «Что она кокетничает со мной? — рассердился не на шутку Северьянов. — Видит, что я балдею от одного ее взгляда, и играет со мной, как кошка с мышкой. А мне эти бабьи увертки надоели, мне души хочется… Пойми ты, интеллигентка несчастная!»