Октябрьские зарницы. Девичье поле

От неожиданной встречи с «контрреволюционной сворой» Северьянов в нерешительности остановился у порога. Гаевская, показалось ему, смотрела на него такими же глазами, как в первую их встречу у крыльца земства. Сейчас этот взгляд говорил: «Мне захотелось на вас посмотреть в их компании».

— Садитесь, пожалуйста! — сказала она и поставила стул между Орловым и Дьяконовым.

Северьянов снял папаху, поздоровался общим поклоном, стуча громко каблуками своих солдатских сапог, подошел к столу. Но не успел он сесть, как Орлов сделав кислую мину, встал:

— Извините, Серафима Игнатьевна! Мне очень срочно в Литвиновку. И вас, господа, прошу извинить.

— Я тоже с вами, в Литвиновку! — подхватил Дьяконов. — Мне, господа, необходимо там быть. Прошу прощения! — Обратясь к Северьянову, мягко добавил: — Весьма сожалею, что не могу разделить с вами компанию. — И расшаркался, улыбаясь с наигранным сожалением и уважением. От порога опять любезно откланялся и помахал даже фуражкой. Нил и Володя молча наблюдали эту театральную мизансцену.

Разговор плохо клеился, как ни старался Нил расшевелить гостя. Гаевская молча, как и Володя, слушала. Когда Северьянов смотрел на нее, она не отвечала на его взгляды, а глядела на Нила, на Володю либо куда-нибудь в сторону. Когда же он обращался к ней, говорила, стараясь по-прежнему не глядеть на него, избегать встречи с его взглядом. Это злило Северьянова, он рассеянно и вяло отвечал на вопросы Нила и не всегда впопад. «Черт возьми, что мне делать с этими сапогами, тут в комнате они еще пуще пахнут дегтем!» Заметив Володину улыбку, с трудом сдержал желание взять этого поповича за воротник и вывести из комнаты. Не рассчитывая и не желая видеть здесь представителей, как он считал, колокольного дворянства, Северьянов очень обрадовался бы, избавившись от их присутствия.

Гаевская вся загорелась от стыда, замечая, что поповичи в душе потешаются над ним, сдержанно переглядываясь между собой после какого-либо неправильно произнесенного Северьяновым слова. Она уже раскаивалась, что устроила такую встречу, и была сейчас тоже не прочь остаться наедине с Северьяновым, поговорить с ним запросто, откровенно, ближе узнать его. Она говорила бы с ним тогда, хотя и не в полную меру, но гораздо откровеннее, чем с Нилом и Володей. И сам Северьянов, и его мысли были для нее новей, интересней; в его словах, как и в нем самом, не было лжи. Она в этом была уверена.

Гаевская сидела несколько мгновений неподвижно, потом взглянула на него открытым, ясным и виноватым взглядом, в котором чувствовалось и желание женской власти над ним, и укор.

— Угощайтесь, Степан Дементьевич! — указала с ласковой улыбкой радушной хозяйки на тарелку с орехами. — Простите, что сразу не предложила. — Полистала на своем столике тетрадь. Щеки ее покрылись легким румянцем. — Это мне ученики наносили.

— Благодарю. Не могу.

— Почему? У вас такие прекрасные зубы.

— Не хочу портить прекрасные зубы, — улыбнулся простодушно Северьянов.

— Вот вам колун, — подал Нил Северьянову пресс-папье.

— Пресс-папье тем более нельзя портить: вещь казенная. Я, Серафима Игнатьевна, в следующий раз на орехи со своим молотком приду.

«У него, подумал Нил, — возмутительно красивые и выразительные глаза!»

Гаевская встала, подошла к стулу, взяла гармонь и подала ее Володе:

— Сыграйте что-нибудь.

Музыкант послушно принял гармонь, накинул лениво на плечо ремень и начал звучным аккордом, полным удали и широкого русского размаха. Нил откинулся на спинку стула и, выждав момент, когда гармонист возвратился к началу мелодии, затянул приятным бархатным баритоном:

Вниз по Волге-реке,
С Нижня-Новгорода
Снаряжен стружок,
Как стрела летит.

«Черт возьми! У всех поповичей хорошие голоса», — с завистью подумал Северьянов. С детства ему любы были грустные, протяжные русские песни. Он подхватил искренний широкий запев Нила своим задушевным тенорком, и словно с крутого берега ринулся в разбойный струг и поплыл над зыбучими просторами великой реки:

Как на том на стружке
На снаряженном
Удалых гребцов
Сорок два сидят.

С переливчатым звонким плеском набегает волна на волну. Над головой мечутся чайки: то взмывая с тревожным криком в беспокойное небо, то молча припадая к пенистым гребням волн. С крутого берега кланяются, готовые ринуться в объятия реки, кусты цветущей рябины.

Как один-то из их,
Добрых молодцев,
Пригорюнился,
Призадумался…

Буйный ветер расчесывает кудри молодцу, ласкает свежим дыханием горячие плечи, не знающие устали; клонят думы на грудь хмельную головушку.

Лучше в Волге быть
Утопимому,
Чем на свете жить
Нелюбимому…

— Здорово получилось! — после минутной паузы выговорил Нил. — Сразу спелись, а?!

— Потому что запели родную, русскую, — отозвался с задушевной искренностью Северьянов.