Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Теперь я вас обратно провожу! — сказал Северьянов. Гаевская улыбнулась. Улыбка ее была доброй, прощающей и в то же время виноватой. Промчавшийся шаловливый ветерок сбил ей локон на грудь и ласково водил им по складкам кофточки, ярко освещенной лунным светом.

— Как вы могли подумать, что мне с Нилом интересней, чем с вами? Нил хорошо начитан. Но он со стороны поглядывает на жизнь с язвительной, чаще пустой усмешкой.

Северьянов слушал ее, цепенея от счастья. Ему хотелось запомнить на всю жизнь сейчас это красивое и дорогое ему лицо с тонкими, высокими, чуть вздрагивающими бровями и открытыми светлыми глазами, с тихой, доброй улыбкой. Вся она была овеяна сейчас каким-то внутренним спокойным светом. Никогда он еще не видел ее такой… А луна сыпала и сыпала на них голубое серебро.

Северьянов проводил Гаевскую до школы, потом она снова пошла его провожать до самого темного бора. Говорили они спокойно, и каждый наслаждался не смыслом, а звуком голоса другого. В эту сказочную лунную ночь ходили они от школы к бору и обратно, провожая друг друга до тех пор, пока зеленая метла зари не вымела с неба луну, а старый бор не загудел сердито и ворчливо над их головами. Гаевская не позволила больше Северьянову провожать ее. И от посветлевшего уже сердитого бора к школе пошла одна. Когда переступила порог своей комнаты, в деревне пели третьи петухи, сторожиха начала топить печи. Учительница робко подошла к ней:

— Как тебе, Петровна, показался мой новый знакомый?

— Черны волосы — сто рублей, буйна голова — тысяча, а всему молодцу и цены нет.

Гаевская ойкнула, всплеснула руками, выбежала в коридор, весело смеясь и танцуя.

Глава XII

У красноборцев этот день был необыкновенно тревожным. Сотни крестьян из окрестных деревень заполнили площадь перед волревкомом, на которой только что прошумел общеволостной митинг. Поручик Орлов в своей речи убеждал крестьян помочь прибывающему сегодня в село отряду армии «спасения Родины» разоружить «дезертирскую банду» (так он называл красноборский военно-революционный отряд). Он требовал также разогнать «самозванный» большевистский ревком и восстановить законную власть земской управы. Властным раскатом тысячеголосого «долой» толпа смяла жалкие выкрики подпевал и прихвостней Орлова. А когда Маркел Орлов вскочил на трибуну и объявил, что Вордак и Северьянов — немецкие шпионы, его стащили под град угроз и ругательств:

— Дай ему, Ромась, не говоря худого слова, в рыло!

— Ишь, рожа красная, хоть онучи суши.

— Такая, что сама на оплеуху напрашивается!

Красноборские большевики приготовились достойно встретить казаков-карателей. Военно-революционный отряд, разбившись на три группы, еще до митинга занял свои оборонительные рубежи. Первая группа, вооруженная винтовками и гранатами, под командованием Вордака, залегла поперек дороги на опушке леса, в полуверсте от въезда в село. Вторая, под командой Северьянова, расположилась в лесу, выдвинув вперед пулемет «льюис», принесенный Шинглой со своей дезертирской базы, где укрывалась до организации ревкома часть бежавших из армии Керенского красноборцев.

Эти передовые группы отряда должны были взять карателей под перекрестный огонь. Третью группу поставили в резерв также в лесу на правом фланге цепи, залегшей через дорогу, а за ними под командой Стругова и Кузьмы Анохова укрыли сочувствующих большевикам крестьян, вооруженных дробовиками, вилами, топорами, косами, пожарными баграми и просто кольями и камнями.

На околице села были расставлены бороны, выпряженные телеги, воткнутые под углом ухваты и вилы и всякая домашняя рухлядь.

Возле ближайшей к селу деревни за дорогой из города наблюдали два конных дозорных поста. Третий дозор находился на колокольне.

На околице села больше всех распинались лавочник Салазкин и Емельян Орлов, оба навеселе.

— Семен Матвеевич! — кричал Салазкин, снимая шапку и поясно кланяясь. — Ведь ты же по праздникам в сапогах ходишь! Ума у тебя — вон лоб какой: на трех министров хватит, а тоже с этими голодранцами топор за пояс запихнул и с колом в руках старые бороны охраняешь! Тьфу!

— Не старые бороны, а новые порядки! — поправил Семен Матвеевич, очищая от свежей коры дубовый кол сверкавшим лезвием топора. Сощурив левый глаз, добавил, — Ты, мироед, тогда мне губы лижи, когда они горькие, а когда сладкие, я и сам оближу.

— Зачем ругаешься.

— Проходи, проходи, а то я тебя, как кота, поперек живота вот этим пояском опояшу. — Семен Матвеевич указал прищуренным глазом на кол.

— Сегодня казаки пригнут вас к ногтю, — бросил Емельян Орлов.

— Не грози, есть и на вашего черта гром!

Салазкин и Емельян Орлов пошли дальше в сторону выгона.

Им хотелось хоть одним глазком взглянуть на главные силы большевиков, хотя бы издали, хотя бы из-за угла последней хаты.

— Эти стыд за углом делили да под углом и схоронили, — кивнул на них Семену Матвеевичу хромой крестьянин с косой, стоявший поодаль от него у выпряженной телеги.

— Неправдой, Купрей, свет пройдешь, да назад не воротишься.

— Это точно! — согласился хромой и, потрогав грядку телеги, забрался в ее кузов.