Октоберленд

Он безучастно оглядел из окна крутые улицы, украшенные деревьями в буйном цвету. Город выглядел странно знакомым, высокие рыжеватые дома так же изрезаны тонким орнаментом, как дома его детства, но слишком они были новые, слишком молодые, чтобы покрыться облагораживающей патиной мха, лишайника и плюща. Грустно было приезжать в этот несчастный симулякр древнего Дома.

— Мы поживем здесь, пока не будут разгромлены гоблины. Потом я вернусь на Гнилое Болото — место хранителя меня вполне устраивает. Если хочешь вернуться со мной — как моя жена — я буду рад. Если нет — выбери свой путь. Ты меня слышишь, Шаи?

— На меня действует, когда ты сильный, Поч.

С лукавой улыбкой она поцеловала его в щеку и скрыла вуалью свои блестящие черные волосы и смуглое лицо. Фургон остановился перед колоннадой синего дерева у замка маркграфини, и дверь откинулась.

Почу показалось, что Джиоти практически не изменилась, став правящей маркграфиней. Полосатые волосы собраны в пучок, одета она была небрежно, как при жизни родителей, когда любила кататься с братом на песчаных санях. На облегающий синий костюм она надела простой нагрудник с жезлами силы и глазами Чарма, и если не считать сопровождающей — сурового вида женщины в черных одеждах Дома Убийц, — не было никаких признаков, что это правительница доминиона. Брат с сестрой тепло обнялись, и она ему шепнула:

— Как долго тебя не было!

Когда они перестали обниматься, Джиоти прохладно кивнула Шаи Малиа:

— Твоя тетя была близким другом моих родителей. Я счастлива познакомиться с племянницей заклинательницы Рики.

Не ожидая ответа от женщины под вуалью, маркграфиня взяла брата под руку и провела в главный зал — как и весь город, копию того, что был до Завоевания. Стены с обилием контрфорсов, поперечные балки сводов на высоте четырех этажей над головой.

Поч невнимательно слушал счастливую болтовню сестры о том, как она рада, что он вернулся, а сам рассматривал ярусы балконов и арок. Когда он был мальчишкой, эти ниши были заняты членами рода — дядьями, тетками, двоюродными братьями, связанными вассальной верностью с его родителями. Сейчас на него глазели оттуда незнакомцы — чармоделы, купцы, биржевые маклеры — огромная торговая свита, которую собрала вокруг себя сестра, чтобы финансировать строительство Нового Арвара.

— Я слыхал, что мы разорены, — сказал он, прерывая восторженный рассказ маркграфини о восстановлении столицы из развалин. — Компания «Шахты Бульдога» подписала все это, — он махнул рукой на резьбу, альковы, ниши, освещенные длинными пыльными лучами света из далеких окон на хорах, — все это восстановление исторического облика, а сейчас Бульдог исчез, и кредиторы требуют возврата долга.

Джиоти остановилась на ходу и беспокойно взглянула на женщину, скрытую вуалями.

— Обсудим это потом, Поч.

— Да, конечно, можно и отложить. — Он кивнул и поднял лишенное надежды лицо к балконам, полным незнакомцев в платьях паутинного шелка и просторных плащах-табардах. — Я тебя не виню, Джио, ни капельки. Все, что было у нас — пропало, и остался только этот мираж. А теперь тает и он. Я не жду, что у тебя найдутся ответы. Это происходит, и остановить процесс не в наших силах. — Он поднял на нее тяжелый взгляд. — Кто может спасти самого себя в кошмаре?

3 ГОРЯЩАЯ ЧЕРНОТА

Стояла душная летняя ночь. Нокс брел по Бродвею, замотав почерневшую от времени голову тюрбаном и обернув тощее тело в халат. В разношерстной разноязычной толпе, купающейся в свете неоновых огней, он почти не привлекал внимания. Иногда, одевшись более элегантно, но настолько же закутанный, он ходил в театр, в оперу, в балет, но этой ночью он решил просто пройтись, глазея на людей, кишащих в сверкающей темноте. Поток жизни стимулировал его, напоминал о том, чего он ищет: жизни, жизни вечной, и цель этой жизни — желания и выполнения их.

Он смотрел на влюбленных, прижавшихся друг к другу, младенцев, висящих в лямках на груди родителей, малышей в колясках или сидящих верхом на плечах отцов, ковыляющих детей, шныряющих подростков, взрослых, ведущих разговоры на углах улиц или в бистро на тротуарах, и на стариков, изъеденных временем, ставших карикатурами на самих себя.

Как он был стар! Он вспомнил первый укол увядания в палестре Микен, где насаженные на шесты головы воров превращались в скопище червей на страх горным разбойникам, нападающим на деревни. Когда же это было? Три тысячелетия до этой знойной ночи, полной грохочущих автобусов и изрыгающих зловонный дым автомобилей.

То было время мифов. Он стоял в тени ворот рынка и слушал вопли младенцев и выкрики торговцев, расхваливающих товар, смотрел на атлетов, блестящих от масла, когда они выходили из гимнасиума, направляясь к ристалищу через двор палестры и не замечая голов на шестах — так они были заняты собой. До того дня он мог бы состязаться с каждым из них, но тогда он ощутил — впервые — окостенелость бедер, ноющие колени. Его коснулось время. Тело начало умирать. Он услышал предупреждение отрубленных голов.