Окутанная тьмой (СИ)

Люси ясно чувствует, как руку невыносимо сковывает, оплетает боль, его боль, медленно поднимаясь вверх тонкими, чёрными линиями, проходя по коже, проникая в кровь, течёт с ней по венам, к сердцу. Дрожь едва ощутимо проходит по телу, что-то слишком тяжёлое, страшно-гадкое поднимается дальше, казалось, разрушая, задевая каждую клетку на своём пути. Люси закрывает глаза, чувствуя, как боль доходит до шеи и слишком тягуче-медленно подходит по щекам, к глазам — ощущения, будто мелкие, но безумно острые иголки вонзают до основания, одну за другой. Хартфилия ещё терпит, пытается казаться сильной, ведь чувствует осталось ещё немного — перенять чужую боль на себя страшно, но сейчас, в такие моменты, это необходимо, да и отступать поздно, все пути закрыты.

Печать разом вспыхивает, в разы ярче, опаляя руку, словно огнём, настоящим, тем, который не подвластен Хартфилии, отбрасывая её саму назад, на пол. Вот только так просто ей не подняться, свет гаснет, но в груди что-то давит, не даёт вздохнуть, сказать что-нибудь, да просто закричать от тех чувств, которые так реально и ясно разрывают изнутри. Глаза, их Люси почти не чувствует, но ощущает, что что-то горячее, липкое, будто крови, течёт по щекам, она и не знала, не подозревала, что бывает настолько больно. Хартфилия упрямо терпит, до скрежета сжимая зубы, жмуря глаза, она, как всегда, думает, что так будет лучше, им незачем знать, как ей тяжело и теперь в действительности страшно. Только почти одеревенелая рука тянется у груди, крепко, до треска сжимая рубашку, и Люси сейчас желает только одного — вырвать сердце, может, будет не так больно.

Спустя мгновение всё унимается, будто ничего и не было, Люси ничего не чувствует, но открыть глаза не может — ей не страшно, она просто волнуется, что всё вышло не так, что всё было напрасно. Люси чувствует, слышит тихие шаги, шуршание одежды, когда кто-то появляется напротив неё, тихо, бережно касается руками её щёк и плачет — Люси не слышит, не видит, она просто чувствует.

— Открой глаза, Люси, дай я посмотрю, — Лисанна не улыбается, ей действительно страшно, теперь, когда её голос дрожит, Хартфилия лишний раз убеждается, что плачет именно она, но не только. Им всем, похоже, было страшно, им всем было жалко, как саму Люси, так и малыша, но все терпели, не смея влезть, помешать, они знают, что Люси всё равно бы добилась своего. Хартфилия мотает головой, отступает назад, тут же опираясь плечом на колонну, касается рукой щеки, что-то стирая, но там ничего нет, ладонь сухая. То, что происходит внутри неё, не объяснить так просто, чувства словно притупились, но боль так и не отступает, сжимая в своей руке сердце Люси. И Хартфилия ощущает это, её телу больно и страшно, всё разносится слишком быстро, она не успевает уследить, не может это контролировать, чувствуя слабость. Но Хартфилия упрямо отрицает, что боялась и боится, так же как и Кин, она волновалась, а это совсем другое, вот только открыть глаза она всё равно не может, не решается. — Открой, пожалуйста, — смысла нет, Люси уже не боится, преодолела, перетерпела и потому, выпрямившись, расправив плечи, стряхнув чёлку с лица, открывает глаза. И всё, что видит она — темнота, это по-настоящему страшно, когда всего минуту назад ты видел всё, а сейчас ничего, совершенного ничего. Какого было бы самому ребёнку жить так с самого детства, никогда не увидев этого мира, никогда не увидев солнца, неба, собственных родителей, представляя их только по описаниям, узнавая по голосам? Люси не хочет знать, да и не надо, ведь всё в прошлом, ещё несколько мгновений и эти стеклянные, пустые глаза прояснятся, а сама Хартфилия ещё довольно ухмыльнётся — это будет в её манере, в её характере. — Ты не видишь?

Люси действительно не видит, но промолчит — это временно, ещё одна недолгая минута, две и регенерация начнёт бороться с этой проблемой, искореняя её, устраняя раз и навсегда, будто ничего и не было. Люси чувствует, как приятно начинает покалывать на щеках, приближаясь к глазам, она не видит, но чувствует, как на белых, стеклянных зрачках тонкими линиями, ещё вовсе не понятными разводами, узорами начинают расплываться такие привычные цвета — чёрный, красный. Кто-то вздыхает с облегчением, а Люси только ухмыляется, ведь она знала, что всё временно, что всё пройдёт, ей уже не страшно — линии становится всё больше, рисунок всё объёмней, и свет, всё то, что до этого видела Хартфилия раньше, становятся различимы. И первое на что смотрит Люси не Гажил, не Полюшка, не кто-то из гильдии, а именно ребёнок, который так же тихо спит, поддавшись её напору полностью, и глаза его чисты. Хартфилия радуется, это ли не повод сменить оскал на улыбку, искреннюю и настоящую, — всё, что было раньше, стоило этого, вся боль пережитая мгновением раньше была не напрасна. Можно было бы и заплакать, но Люси не может, нет сил, нет слёз, но Венди почему-то вздрагивает, смотрит испуганно, большими глазами, будто никогда не видела ничего подобного, но вскоре Марвелл заговорила.