Оле Бинкоп

Нет, Аннгрет себе такого даже представить не может. Рамш — это Рамш, а Юлиан — это Юлиан. Ползать на брюхе из-за деловых соображений — ей даже думать об этом противно.

Лесопильщик притих. Возможно, ему вспомнились юношеские мечты о честном ведении своего предприятия. Аннгрет тихонько гладит волосы, окаймляющие его проплешину.

— Ты обиделся на меня, да?

Юлиан не обиделся. Аннгрет права: если вдуматься, то с лесничим и его женой можно установить нормальные отношения с помощью одной-единственной коровы.

— Подари ей эту корову!

— Легко сказать! Старая хозяйка от злости на стенку полезет.

— Ну и бог с ней! — Разве Юлиан позабыл, что у него теперь есть некая Аннгрет Анкен? Корова уже стоит наготове, с цепью, разбухшим выменем и четырьмя сосками.

Лесопильщик осыпает Аннгрет благодарностями и добрыми словами. Вот диван! И подушки! Садись, Аннгрет! Теперь можешь показать язык всем неприятностям, ха-ха! Теперь мы оба спасены от всех любовных напастей, от всех кораблекрушений, и так далее.

49

Аннгрет уходит от лесопильщика посреди ночи. Уходит через заднюю калитку, которая ведет в поле. Ночь темная и безлунная. Пробужденная земля источает аромат. Сытая ночь.

Пес в конуре возле лесопильни лает и лает. Прошло уже четверть часа, а он все не успокаивается.

Рамш надевает брюки, берет палку и направляется к неистовствующей собаке, но вдруг из-за угла лесопильни до него доносится:

— Юлиан, послушай, дело спешное! — Мампе Горемыка возникает в свете дворового фонаря.

Слухи о неестественной смерти Антона Дюрра сгущались день ото дня. Товарищ из уголовной полиции на этот раз прибыл в деревню без своего кожаного пальто. Сейчас весна. Он даже воротник рубахи расстегнул, и принимали его за инструктора отдела лесоводства.

Людей из бригады Антона вызвали на допрос. Они в один голос говорили, что в момент несчастья лесопильщика среди них уже не было. Оле тоже ничего другого сказать не мог.

Рамш проводит Мампе Горемыку в комнату с желтыми розами.

— Бабами пахнет, Юлиан.

— Тебе-то какое дело? Что ты от меня хочешь?

Прежде всего Мампе Горемыка хочет стаканчик сливянки. Это уж наверняка. Затем неплохо было бы получить пару поношенных резиновых сапог, а то в эту весеннюю грязищу и в мокрый снег у него пальцы торчат наружу. Это уже аморальная просьба; а что еще угодно Мампе Горемыке?

— Они интересуются смертью Антона и роют вовсю, Юлиан.

Лесопильщик делается более гостеприимным и наливает Мампе сливянки. Мампе пьет и весь дрожит от восторга. Да, завтра этот уголовно-лесоводческий инструктор уж обязательно будет его выспрашивать и допрашивать; сегодня удалось от него спрятаться.

Рамш вздрагивает.

— А разве что-нибудь еще неясно? Ты отставил подальше обед Дюрра, когда я к вам подсел. Неужто эти идиоты собираются приписать тебе покушение на убийство?

— Мне, Юлиан? Тебе! — Мампе Горемыка сам доливает свой стаканчик. — Не волнуйся, Юлиан! Никто тебе ничего в вину не поставит. Ты отодвинул подальше Антонов обед, вот и все. Это ведь не запрещено.

Рука лесопильщика дрожит, когда он наливает сливянку.

— Ты что-то говорил насчет сапог?

Мампе Горемыка пьет и выставляет ногу с сине-красными пальцами, торчащими из сапога.

Лесопильщик приносит из передней сапоги на меху и ставит их возле Мампе.

— Одиннадцатая заповедь гласит: не мерзни!

Лесопильщику требуется немало времени, чтобы втолковать Мампе Горемыке, что́ он должен говорить на допросе. Опасные минуты, ибо дух противоречия возрастает в Мампе по мере того, как возрастает его опьянение.

— Итак, что ты скажешь, если тебя спросят?

— Я спрошу… я скажу… сапоги, скажу я…

— Надень же их наконец!

Мампе пытается стащить с ноги резиновый сапог. У него ничего не получается. Надо, чтобы Рамш помог. Он и помогает. Мампе ухмыляется, как сытый младенец.

— Эх, Юлиан, Юлиан, не часто мне такая радость выпадала! — Рамш выбрасывает его резиновые сапоги в окно. Мампе влезает в меховые и удовлетворенно сопит: — Как в постели, ей-богу! Теперь еще сверху согреться, «плис» или «плейс», и так далее, как ты говоришь.

Мампе Горемыка обнаруживает, что его стаканчик стоит на пятидесятимарковой купюре! «Ишь ты, черт! Дорогая подставочка! Такую не выбросишь!» Он пьет, прячет в карман пятьдесят марок, встает, шатается из стороны в сторону и идет к двери.

— Что ты скажешь, если тебя спросят?

— Что я скажу, Юлиан? Скажу — катись к чертовой матери, спокойной ночи!

Рамш хватает его за плечи и поворачивает к себе.

— Ты отодвинул подальше обед Антона, когда я собрался подсесть к вам. И больше ты ни слова не скажешь!

— Больше ни слова? Но ты-то ведь оттащил его чуток подальше, Юлиан, старина!

— Нет, нет!

— Вспомни-ка, сынок!

Нелегкая жизнь для Рамша. Малоподходящий климат для обновления благородной студенческой любви. Не много поводов показывать язык всем напастям и неприятностям.

50