Оле Бинкоп

Все бы шло хорошо, если бы лесничий Штамм и дома был позорче, но он еще молод и влюблен. Жена с ее тонко очерченным носиком досталась ему точно дар божий. Он даже не ожидал, что и тут жизнь так отличит его.

Молодая лесничиха! У нее кровь играет. Она еще в школе увлекалась рассказами о жизни в лесных дебрях. Читала Германа Лёнса «В далеких зарослях», «Травы и пули» и многое в этом роде. Все книги она прочитывала от первой до последней строчки. Когда ей приходилось подменять в табачной лавке своего папеньку, она успевала проникнуть в дремучие глубины литературы.

Ученик школы лесников Штамм покупал у Корделии табак. Сначала одну пачку в неделю, потом ежедневно по пачке. Тонкие нити свивались в прочные веревки.

Юная Корделия грезила о полнолунных ночах, о криках филина в лесной чащобе, о любовных зовах оленей и сентябрьских ароматах.

Затем будущий лесничий Штамм стал приходить еще и по вечерам и, зайдя за прилавок, пробовал сигары будущего тестя. Помолвку уже нельзя было предотвратить, а из этого зерна проросла свадьба. Как только Штамм сдал экзамены, они поженились, безотносительно к соображениям, из которых молодые люди иногда торопятся со свадьбой. Нет, в этом смысле районный лесничий Штамм умел держать себя в руках. Он бережно относился к своей юной романтической жене. Только бы ничего не сломать!

Теперь они были мужем и женой, но молодой Штамм оказался вовсе не тем отважным лесным жителем и властелином над дикими самцами-оленями, о котором мечтала гимназистка Корделия. На его одежду никогда не налипали листья, залитые кровью оленей, никогда он не гулял со своей женой в лунные ночи, не ходил с нею охотиться на глухарей и тетеревов. Он вообще не был охотником и не думал ни о чем, кроме дров, соснового молодняка и кубических метров древесины, — словом, был так же неромантичен, как железная мачта в лесу.

Лесничиха не ночевала дома — что правда, то правда. Немало было сказано слов: долгие объяснения, клятвы.

— Никогда это не повторится! — заверяла черноволосая лесничиха, и голубые круги под глазами делали ее вконец исстрадавшейся и утомленной.

Лесничий оторопел.

— Как так не повторится? Ты же утверждала, что ничего не было!

— Конечно, конечно, но даже этого «ничего» больше не будет.

Молодая любовь легко прощает. Счастье, что лесничий Штамм, как всегда, прикрыл свои зоркие глаза мотоциклетными очками! Он вышел из дому, прибил гвоздями несколько расшатавшихся штакетин в заборе и успокоился. Когда он входил обратно в дом, ему бросились в глаза криво висевшие над дверью оленьи рога. Это уж давно его раздражало. Он закрепил их, ввинтив шурупы в деревянную обшивку стены.

Какие только мысли, несмотря на установившийся в доме мир, не проносятся за смуглым лбом лесничихи! Когда мужа нет дома, она сидит с просветленным лицом у окна, и дали отражаются в ее черных глазах. После ночи в майбергской гостинице ее неотвязно преследует некий запах. Запах кожи и американского табака «Виргиния». Слово это звучит, как звон колокольчика в далеких прериях. Но надежды оно больше не пробуждает.

И тогда судьба кивнула ей. Кивнула задней козьей ногой. Коза во время дойки брыкнула лесничиху в низ живота. Лесничиха, вся облитая молоком, некоторое время пролежала на соломенной подстилке в хлеву. Едва дыша.

Потом она встала на ноги, даже нашла в себе силы выйти из хлева и снова туда вернуться. Вдали послышался шум мужнего мотоцикла. Боли у нее сразу же усилились.

Лесничий въезжает в ворота. Его жена тащится через двор и, вся мокрая от козьего молока, бросается на кровать. Она стонет тихонько, жалобно и настойчиво. Лесничий с перепугу садится на тумбочку, на стоящую там вазу с ранними фиалками.

Приходит врач, исследует, ощупывает живот молодой женщины. Лесничий выскакивает из комнаты, объятый ревностью и состраданием. Врач посмеивается. На этот раз ничего страшного, но осторожность… дамочка… Низ живота, тут шутки плохи.

Он уходит. Лесничий весь дрожит. Молодая женщина тихонько стонет.

— Будь у нас степенная корова…

Теперь лесничий даже настаивает на том, чтобы взять корову, обещанную Рамшем. Молодую женщину сразу отпускают боли.

53

Восемнадцать лет назад владелец хутора Серно взял в дом сироту. Он заказал его, как заказывают товар, по каталогу пересылочной конторы Аугуста Штукенброка: «Прошу прислать одного крепкого паренька, приспособленного к сельской жизни, условия мне известны. С почтением. Серно».

Мальчонку доставили. Его звали Вильм, и это имя было вычеркнуто из списков сиротского приюта.

Серно разглядывал его, словно только что купленного бычка.

— Надеюсь, в нем течет немецкая кровь, а не какая-нибудь там цыганская или еврейская?

— Ты же видишь, у него голубые глаза, рыжие волосы, а лицо все усеяно немецкими веснушками, — отвечала его тощая жена, и ее пергаментное лицо кривилось в некоем подобии улыбки.