Оле Бинкоп

Мампе Горемыка караулит водку и пробует ее. Случалось, что в нее подливали воды. Кроме того, он заботится, чтобы девушкам не досталось много этого жидкого хлеба:

— Ничего нет на свете противнее пьяной бабы!

С этим согласен и Герман Вейхельт. Всем известно, что водка — адское варево.

Мампе Горемыка не разуверяет Германа. Он просто становится на его место, живо отпивает из бутылки, потом сует два пальца в рот и свистит. Дверь отворяется. Толстый Серно выходит на крыльцо.

В легком летнем костюме, стуча деревянными башмаками на босу ногу, хозяин проходит по гумну. Тонкие летние штаны натягиваются на его здоровенных ляжках.

Мампе Горемыка снова отпивает глоток. Черт, сидящий в водке, придает ему отваги. Он ощупывает тонкие штаны Серно.

— Ты что, и зимой ходишь без подштанников?

— Не задавай дурацких вопросов, здесь девушки. — Серно — человек суровый и нравственный. Кухарка хихикает. Ее подручная тычет Германа под ребра. Герман вздрагивает, словно его укусил змий с райского древа жизни.

Серно босиком становится на весы. Мампе Горемыка передвигает рычаги. Двенадцать глаз вперяются в цифры на шкале весов. Восемь глаз челяди, четыре глаза хозяев. Восемь глаз и четыре глаза с совсем различными желаниями за радужной оболочкой.

Один центнер одиннадцать фунтов — прошлогодний вес Серно. Гири с шумом съезжают вниз. Серно гнусаво хохочет. Он сбавил в весе.

Мампе Горемыка присаживается на корточки и трясет весы.

— Да они совсем разладились!

Кухарка расстилает мешковину на гумне. Хозяин становится на нее. Герман хлопочет у весов. Игра двенадцати глаз возобновляется: гири лезут вверх.

— Ура! — Мампе Горемыка ставит дополнительные гири. — Многовато! — Мампе одну гирю снимает. Ставит другую, поменьше, опять побольше, а кухарка и ее подручная тем временем прикладываются к беспризорной бутылке.

Наконец вес определился. Серно прибавил два с половиной фунта. Молоденькая подручная морщит носик.

— Больше не тянет!

Кухарка опять прикладывается к уже початой бутылке. Человек ведь нуждается в утешении. Мампе Горемыка ее отнимает, и уже навсегда.

Серно влезает в деревянные башмаки.

— Вы меня не щадили, вот и результат. Человек, которого не жалеют, спадает с тела.

Шепот, подмигивание, тайное неудовольствие.

Кухарка вешает на жирную шею Серно вечнозеленый венок.

— Дай тебе бог хорошего аппетита, хозяин!

— В таком случае готовь повкуснее!

Кухарка корчит кислую мину.

— Все кривлянье, — говорит подручная.

Взгляд хозяйки останавливается на ней. Девчонка высовывает язык.

— Это еще что такое?

— Проветриваю язык, в водке был спирт.

Опечаленный Герман не отходит от весов. Один только Мампе Горемыка не огорчен из-за того, что Серно мало прибавил в весе. У него, слава тебе господи, в последнее время есть другие побочные доходы.

Тощая хозяйка раздает продукты. Серно, как разукрашенный призовой бык, вышагивает по двору и, довольный, скрывается в доме. «Праздник весов» окончен.

Может быть, в этот торжественный день Серно следовало сунуть себе в карман десятифунтовую гирю, чтобы потянуть на десять фунтов побольше?

Герман Вейхельт убирает весы и гири с гумна. Обычно приоткрытые губы благочестивого человека теперь судорожно сжаты. Герман намеревался поднести пасторше свой честно заработанный шпик. Но два с половиной фунта — это что же такое? Еле хватит зайца нашпиговать. Вот Оле уверял, что в его новом крестьянском содружестве все будет как у древних христиан: что мое — то твое!

56

Тихий мартовский вечер. Ранняя весна набирает силы. Уж не пугнуть ли ей снежком скороспелые почки? Или обласкать их солнышком?

Оле чудится, что он слышит биение сердца Аннгрет из гостиной: «Так-так-так!» Нет, это шутит над ним его собственное сердце. Да успокойся ты, неугомонный мускул! Былое счастье не греет! Остановка — это как яма на дороге ищущего. Яму замело снегом воспоминаний, ищущий не видит ее и падает. Никаких остановок, никаких падений!

Оле отправляется к Иозефу Барташу, заходит к Карлу Либшеру. Оба они переселенцы, ретивые участники «Крестьянской помощи», самые подходящие кандидаты для крестьянского содружества.

Иозеф Барташ человек степенный и сдержанный. Шаг, который перевернет всю его жизнь, он должен обдумать. Нелегко ему было пустить корни на новой почве.

Он задумчиво слушает блистательные планы Оле, но не ударяет с ним по рукам, как легкомысленный Франц Буммель, ведь содружество-то пока невидимое!

— Тут еще подумать надо!

Карл Либшер, человек серьезный и к тому же коммунист, тоже не вынимает руки из карманов.

— Это ведь не корову или лошадь купить! Может быть, стоит съездить в Россию и посмотреть, как это там делается?

У Оле нет времени путешествовать. Два сомневающихся, два отказа. Как нужно ему где-нибудь отвести душу, найти распахнутые двери, открытое сердце, но Антона нет в живых.

Мартовский месяц уже высоко поднялся над трубой, когда Оле подходит к своему дому. На пороге сидит человек. Он уткнулся носом в узелок с вещами и спит. Оле будит его. Печально-благочестивые глаза Германа Вейхельта смотрят на Оле.

— Вот я и пришел. Где моя комната?