Оле Бинкоп

А Оле, упрямый осел, сделал небольшой заем для почину, да и то решил избавиться от долгов при первой же возможности.

— Раз заем, два заем, без конца давать взаймы никто не может, а молодое государство и подавно, — возгласил он.

Куда делся горшок небесного меда, из которого думали полакомиться Франц Буммель и Мампе Горемыка? И куда делся тороватый председатель после того, как он принял в «Цветущее поле» Карла Крюгера, бывшего районного секретаря? Он стал вроде управляющего имением — вот как надо бы ответить на такой вопрос, если бы Оле хоть самую малость щадил себя. Рабочий конь этот Оле, иначе не скажешь.

Целый год уже в толчее замшелых сельских крыш сверкает красной черепицей новая кровля. Это коровник — краса и гордость кооператива. Памятник новейшей истории деревни Блюменау, независимо от того, все это признают или нет. Для Мампе Горемыки новый хлев — это двести тридцать невыпитых бутылок водки, для Франца Буммеля — пятьсот восемьдесят несыгранных партий в карты, для толстого Серно и его собутыльников новый хлев — это вызов, богохульство, за которое господь до сих пор никого не покарал.

Но Оле так и не выучился самодовольно складывать руки на сытом брюхе. Он не ждет, когда жизнь доберется до него, а сам идет ей навстречу. А ну, выкладывай, что ты припасла для «Цветущего поля»?

Минувшей ночью он плохо спал. Жизнь припасла для него Коровье и Телячье озера. А что такое озеро?

Озеро — это кусок земли, покрытый водой. Какая выгода кооперативу от этого куска, если для его осушения потребуется не меньше сотни людей и множество машин? Оле, как в детстве, разговаривает с животными и неодушевленной природой.

— Ишь как разлеглась, а проку-то с тебя что? — спрашивает он у сверкающей на солнце воды.

Солнечные лучи нагревают воздух. Воздух тихо звенит. Камыш шелестит под утренним ветерком. Что ж, и это ответ.

Оле вступает в беседу с проснувшимися камышинками:

— Стоите тут да шелестите, загордились, толку от вас чуть, а ведь могли бы стать газетой, либо плакатом, либо циновкой.

Из озера вытекает ручей. Он не спеша пробирается по лугам, размывает и заболачивает их. На одном лугу Оле останавливается, срезает ивовый прут. Прут длинный — раза в два длинней, чем сам Оле. А в нем, слава тебе господи, метр восемьдесят — его призывная мерка в начале войны.

Оле сдвигает шапку на затылок, и волосы его рассыпаются. Сейчас они цвета прелых каштанов. Он втыкает прут в болотную землю, вытаскивает его и продергивает через сжатый кулак; потом с довольным видом кивает головой и опасливо озирается. Разве он сделал что-нибудь нехорошее? Да нет, это он по привычке. А привычка зародилась на этом лугу.

Ну как, ответило озеро Бинкопу? Должно быть, ответило. Недаром же он не вышагивает, как положено председателю, а скачет по кочкам, задрав голову, смотрит на небо, будто там летит невесть что — словом, ведет себя дурак дураком.

2

Еще с того времени, как Оле был подпаском, вынашивает он одну мечту. Мечты человеческие часто сплетены из паутины. Мечты Оле, как рыбацкие сети, сплетены из крепких нитей.

Видится ему, как он стоит под весенним небом. Высоко, над грядой облаков, проносится птичья стая — птицы возвращаются с далекого юга к родным гнездовьям. Вожак издает трубный клич. Оле вздрагивает, и от этой сладостной дрожи в голове у него начинает звучать песенка. Чудеса, да и только! Нигде он ее раньше не слышал. Должно быть, он так, вместе с нею, и появился на свет. Оле насвистывает эту песенку. Вожак отвечает с вышины: «Кря-а-а-а!» — и плавно опускается на луг, а стая — следом, к ногам Оле Ханзена. Мальчик кормит отощавших в дороге птиц. Они вытягивают шеи, жадно смотрят на его руки и крякают.

Но вот птицы насытились и улетают прочь. Поднявшись, они выстраиваются в две сходящиеся вереницы — клином. Загадочная клинопись начертана в небе. Один только Оле может ее прочесть.

Мечты без действия — пустоцветы. Опять настает воскресенье. Оле седлает свой астматический мотоцикл и едет к морю. Старая заслуженная машина глотает километры с трудом, как дряхлая бабка — сухую корку.

У одного рыбака Оле закупает уток: девяносто самок и десять селезней.

Он едет домой. Близится ночь. Мотоцикл тарахтит и грохочет, но фантазии председателя заглушают грохот. Под звездным небом ему видится косяк уток, который с гоготом и кряканьем летит прямиком в Блюменау.

Спустя три дня утки прибывают на станцию Обердорф. Оле подрезает у летунов крылья и запирает их в курятник. Утки целый день галдят в загончике — ладные птицы, проворные, как положено диким уткам, и доверчивые к тому же.

Уток надо приручить. На ближайшие дни дрессировка уток — самое важное дело на свете. Оле рассыпает корм под кустом сирени и при этом насвистывает старую песенку времен своей юности.

— Можете поздравить: председатель играет с уточками, — ехидничает Мампе Горемыка. С божьей помощью Мампе уже одолел сегодня одну четвертинку.