Оле Бинкоп

— Что-то мне худо. Пойду лягу. Не иначе у меня аппендицит! — Воплощенное страдание, он медленно поплелся к дверям.

Пойдем и мы, товарищи, пусть Фрида Симсон без нас упражняется в штампованной самокритике. Между прочим, она так и осталась бургомистром. А вот Ян Буллерт секретарем не остался. Неудачно разыгранный приступ аппендицита — это, извините, еще не самокритика.

8

Оле засунул партбилет в нагрудный карман, туда, где сквозь подкладку чувствовалось биение сердца. После этого он трижды подпрыгнул прямо посреди улицы.

Картонная обложка, несколько бумажных страничек, заклеенных проштемпелеванными марками, — возможно ли, чтобы от этого зависело счастье или несчастье взрослого человека?

Картон и бумага здесь ни при чем. Что же тогда? Устав, приложенный к этой книжечке? Он не сулит своему обладателю никаких поблажек, напротив — обязанности, и только обязанности. То, что должен или не должен делать член партии, не совсем обычно и противоречит тому, что должен или не должен делать обыватель.

— Таков ход событий, — вздыхает обыватель.

— Ход событий определяет человек, — отвечает член партии.

— Но не ты, — издевается обыватель.

— Мы! — отвечает член партии.

— У кого есть власть и средства, тот и определяет ход событий, — заявляет обыватель.

— Нет, это мы определяем, у кого быть власти и у кого — средствам, — отвечает член партии. И стоит на своем, даже если явные обстоятельства складываются не в его пользу. Ибо член партии знает толк в скрытых обстоятельствах, которые рано или поздно докажут его правоту.

Нет, человеку вроде Оле отнюдь не все равно, какое место занимать в шествии будущего — в хвосте или в голове. Он должен быть среди тех, кто отыскивает дорогу и прокладывает след.

Всю деревню перебудоражила маленькая книжечка — партбилет Оле. Интересная новость катилась с улицы на улицу, обрастая слухами:

— Бинкопу вернули партбилет!

Старый Серно, как и всегда, спрятался за бога, насколько это позволяла ему его комплекция.

— Неужели партбилет значит больше, чем Библия? — Бог не позволит поколебать устои крестьянства. Уста его отверзнутся и изрыгнут пламя.

Ян Буллерт долго хворал. Успех Оле — эта четырехугольная книжечка — не умещался в его круглой голове. Что ж, прикажете ему опять выходить на поле, как встарь? Кто теперь будет за управляющего, а кто — за барона? Ну кто бы мог подумать, что у Серно и у Буллерта в тайниках души вдруг сыщутся общие мысли и опасения?

Эмма Дюрр устроила в своей лачуге прием в честь Оле и его партбилета. К столу подавали картошку в мундире, селедку, вымоченную в цельном молоке, пиво и можжевеловую настойку. Эмма прижгла себе волосы плойкой и раскраснелась, отведав наливки.

— Скажи, ты не против, если я обниму тебя в виде исключения?

Оле был не против.

— А знаешь, про что я думаю?

Нет, Оле не знал.

— Иногда я думаю, что есть на свете партийные ангелы, и Антон тоже этому немало посодействовал.

Оле, вгрызаясь в селедочный хвост:

— Смотри не вздумай ляпнуть это на партсобрании.

Два дня спустя Оле чуть не уверовал в партийных ангелов: он стал знаменит. В дом бывших супругов Ханзен явились журналист и фотограф. Фотограф взобрался на каштан и снял общий вид кооперативной усадьбы. Затем он пожелал сделать портрет товарища Блинкопа.

— Делайте, что хотите, только поживей.

Но фотограф имел в виду не какой-то там заурядный портрет. Он искал неожиданное решение. А решение тем временем свалилось на него прямо из воздуха, довольно, впрочем, спертого: Оле будет снят на фоне наливных колосьев — так сказать, на фоне покоренной целины.

Должно быть, Аннгрет все еще занимала какой-то уголок в сердце Оле. Он сразу подумал о ней. Может, стоит послать ей газету? Оле размяк и покорно пошел за фотографом. Последний велел ему войти в рожь. Оле не по душе была эта затея. Он не дикий кабан, и сейчас не война. Но фотограф клятвенно обещал распрямить потом все примятые колосья.

Оле зашел в рожь. Фотограф и этим не удовлетворился. Пусть лучше он станет в борозду. Этого требуют законы перспективы: тогда человек кажется ниже, а колосья — выше.

Оле снова подумал про Аннгрет и снова согласился. Фотограф бросился наземь, долго елозил на животе, глядя в видоискатель, и ноги у него дергались от рвения.

Портрет был готов, и на Оле набросился журналист:

— Теперь вы… как это говорится… что вас побудило? — Побудил его Антон. Антон умер, не то он сам бы рассказал, как все было. Над гробом Антона Оле дал клятву, но тогда его сочли сумасшедшим…

Эти сведения не совсем устраивали журналиста: слишком темно для газеты, мистика какая-то и оптимизма маловато.

— А вы не думали прежде всего… как это говорится… о благе народа?

— Думать-то я думал, но меня все равно считали сумасшедшим.

— Это вы уже говорили, поговорим лучше о будущем. — Как товарищ Бимскоп представляет себе будущее?

— Поживем — увидим.