Олег Ефремов. Человек-театр. Роман-диалог

— Олег Николаевич, не услышь я своими ушами вашей речи на лаборатории, я бы много потеряла. Чудо какое… Одной лишь интонацией — не доктора на консилиуме, а любящего брата — вы открываете режиссерам из провинции другой способ дыхания. Мне все говорили, что вы великий педагог, но лишь услышав вживую, как доверительно и мягко вы ведете их к мысли о свободе внутри любых предложенных обстоятельств, поняла душой: этот опыт дорогого стоит.

Живой образ — он постоянно говорит о нем. Каждый человек живет, а тип возникает, когда есть обобщение, а это направленность, значит, идея. (С каким изяществом он входит в разговор!) Если не открытие — сразу скучно. В искусстве повторение — плохо. Средний актер стал намного выше. Пройти по сцене, сказать фразу — может любой житель нашей страны. Пройдешь, потом плюнешь ему в морду — и уходи. Итальянцы мне жаловались, что итальянец любой считает себя актером. Школы не нужны! Это же не они придумали, это мы.

Когда они стали снимать не-актеров (Эйзенштейн снимал не-актеров, Герман любит снимать не-артистов), мы забыли, что такое театральный актер: это публичное творчество.

Нам говорят четвертая стена, таково было состояние театра, сейчас восстанавливают студии. Как вывернуться? Законы публичного творчества есть. Какие качества? Немирович говорил.

В кино можно все это — правдиво, образ, — а в театре другое: публичное творчество. И разный зритель. Сейчас надо, чтоб и искушенный проживал.

Кто-то сказал об Эфросе: интонация усталости. «Современник» нашел интонацию — и стал «Современником». Как найти интонацию времени? Кто-то говорит о Гамлете, что поставил о смерти как выходе из круговерти. (Ефремов слушает молча.) Кто-то говорит, что прочитал «Жизнь после смерти». Там что-то есть. (По контексту — сочинение иеромонаха Серафима Роуза, ходившее тогда в самиздате. Перестройка всех вынудила менять образ чтения. — Е. Ч.)

Ефремов: Обязанность — что-то сказать — подойти более свободно. Тарковский — мы создали объединение Писатели и киноработники — я, Бондарев, Бакланов… Элем Климов и Андрей Тарковский. Хотел приговоренного взять в кадр. А кончил тем, что просто читал стихи.

Рационализм — это технологическое, а не художническое пребывание в искусстве — это надо преодолевать с возрастом… наверное. Если ты хочешь более всеохватную жизнь… Хотя, конечно, при всей этой поэзии мы должны и арифметикой заниматься. Пример подхода — колокола звонят — уже можно начать спектакль ставить, это же эмоционально.

Брехтовское начало у нас сейчас превалирует. Немцы каким-то образом отошли…

Его — немца — интересовал диалог Чехов и МХАТ: вот как? Ему был интересен театральный язык, который высекался от встреч Чехова с мхатовцами. Я видел его Косматую обезьяну[26]. Я видел «Орестею» в Афинах. Он приедет в марте договариваться. Он очень точный, додуманный, настоящий. Идейный, близкий нам.

Язык.

У немцев в душевной палитре нет обертонов. Все заделано. Но обманывает классно.

Мне играть сегодня. Вся эта лаборатория — целью имеет провентилировать.

Завтра есть репетиция. Не Варвары. Завтра в два, в полтретьего. Мы тут на равных — какие нас проблемы волнуют. Колокол молчит, народ безмолвствует. (Ефремов уходит, вечером у него спектакль.)

Второй день

Что-нибудь смотрели? Как рижские дела?

Гильдия режиссеров? Кинематографисты уже сделали Гильдию артистов. Все это завязано, чтобы больше получать.

В тюзах и в кукольных… Оттягивается в связи с общим финансовым положением.

Но какие главные проблемы?

Жизнь? Жизнь ладно, а в театре-то?

Режиссер какой-то говорит, что видел репетиции в Вахтанговском, очень никак. Мне понравилось, как Штайн не спектакль ставит, а организовывает принцип.

Я всех перевел на договор. Я понял, что с хорошими актерами трудно работать, лишь бы поговорить не о чем. Вот вы добиваетесь всего. Захотели два театра — добились. И что?

Ефремов: Я все время хочу понять… Наверно, надо говорить о профессии. Но где ты других артистов-то возьмешь?

Реж.: Мы перестали воспитывать труппу… каждый город имел режиссера (дает фамилии).

Кто-то из, кажется, Горького цитирует Немировича от 1911 года: мы обуржуазились, нас перестали волновать человеческие чувства. Ничего, что я о нем? Мы стали равнодушны к человеческим страданиям.

Реплика Ефремова: очень хорошо. (Низким голосом, одобрительно-бархатно.)

Режиссер: Где наша кровь? Стали говорить механическим языком. Все друг друга учат.

Его спрашивают: как начинаете репетировать сейчас — по сравнению с тем, что было 25 лет назад?