Олег Ефремов. Человек-театр. Роман-диалог

— Тут можно обойтись самоцитированием. Ловкость, натренированная сызмальства, выбор слов и выражений, повороты интонации — все наисложнейшее искусство быть современным — пригождалось в разговорах официального толка. Их было много. Тысячи. Я стал блестящим говоруном о том, как я не стану много говорить о том, что значила для меня работа над спектаклем «Так победим!». Не в моей оценке этой работы здесь дело. Скажу только, что пьеса была написана Михаилом Шатровым по заказу нашего театра, вместе с ним всеми нами выстрадана. И думаю, что именно эта выстраданность определила многие качества спектакля. Нет ничего страшнее бездушного профессионализма, когда работают для галочки в отчете театра или министерства… Я считаю, что пьеса для МХАТа — это произведение, затрагивающее важнейшие проблемы нашего бытия, самые главные, самые острые, если хотите. Должно быть в литературе созвучие современной жизни, тому, чем живут люди, приходящие в зал, — без этого театральное искусство мертво. И мы стараемся ставить именно такие пьесы.

— Блестящий пассаж о том, как «мы» работали и работаем. Браво. Знаете, Олег Николаевич, в 2019 году мне достаточно было сказать кому-либо, что пишу книгу о Ефремове, как взгляд собеседника менялся. И в итоге социальный эффект не читал, но скажу — от ужаса до восторга на лицах даже у библиотекарей — заставил автора несколько раз переписать текст.

— Надо было сразу обратиться ко мне лично. Дорого не возьму.

— Ваша реплика «дорого не возьму» на репетиции «Сирано де Бержерака» мне напомнила детство. Моя тетка, а «дорого не возьму» ее конек, то любила, то ненавидела моего отца. На перепадах сильнейших эмоций она говорила, что он — вылитый а) Вячеслав Тихонов, б) Евгений Евстигнеев, в) Олег Ефремов. Ну одно лицо!

* * *

«Его лицо — кардиограмма времени», — сказал как-то гость на ефремовском юбилее. Прежние бесстыдно привлекали зверюшку — лисья мордочка, лошадь, собака (разумеется, из лучших охотничьих), словом, ползоопарка. И только гость, посторонний всем, как пришелец, сказал эту кардиограмму, и я поняла, что включено в изменения его облика: не просто возраст, не усталость-болезни-бремя-ответственности, нет. Он лицом регистрировал диагнозы. От солнечного Иванушки, чуть не целующего своего Горбунка, до человека на скамейке в Мелихове, где последняя в его жизни съемка, он читает Чехова, чтобы не повторяться с их штербе.

«Поставлю „Вишневый сад“ — опять никто ничего не поймет» — была брошена такая фраза. Скорик говорит, что О. Н. думал на прощание о «Гамлете» или «Вишневом саде», и надо было уже перезвонить и уточнить, и вдруг ни то ни другое — ставим «Сирано». И стал Сирано.

Последнюю волю надо рассматривать всерьез.

Почему с декабря 1999-го по май 2000-го Ефремов репетировал «Сирано» — мы не знаем. Как был поставлен (дорепетирован и выпущен) спектакль — тоже нельзя узнать, даже если всех расспросить. Мы знаем только день премьеры (1 октября 2000 года, в день рождения О. Н. и впервые без него) и состав участников. Даже если опросить всех зрителей в зале, чудесным образом найдя всех, кто был в МХТ в то воскресенье на премьере посмертной маски Олега Николаевича Ефремова, мы узнаем лишь о фоновых знаниях зрителя, но ничего по существу.

Я с упорством, будто закрывая жанр, говорю здесь о безнадежности цельного биографирования цельного человека. Я словно пытаюсь разогнать морок и понимаю, что дело не выгорит, все останутся при своих, но мне все кажется и кажется, что я поняла его. Конечно, еще лучше понял кто-то другой. У Полины Медведевой, игравшей Роксану, спросить трудно, она где-то за границей. У Виктора Гвоздицкого, игравшего Сирано в постановке 2000 года, — как у Михаила Козакова, игравшего в 1964-м, — совсем не спросишь.

Пристрастие к Чехову чрезвычайно удобно. Можно восхвалить интеллигенцию, можно осмеять ее, осудить. «Чайку» зажарить. Чучело — на тряпку. Возлюбленный наш гений, вершина мировой драматургии — сами слова пустеют, как сдутые шары, когда думаешь о Чехове.

А сколько у Чехова женщин! Полные корзины ролей на все вкусы, кроме разве что блудниц-негоцианток, близко ему знакомых с тринадцатилетнего возраста. Расставаясь с невинностью в таганрогском борделе, он стал — кем? Доктором, очеркистом, фельетонистом, драматургом? Мы можем фантазировать в меру своего вкуса и культурологических пристрастий. Спросить не у кого, и даже письма брату — чудесная основа большинства недоразумений — не делают факт правдой.

Репетировать. Доходчиво пояснил Эфрос, что «из „святого колодца памяти“ хорошо черпать писателю. Режиссеру тоже нужен этот колодец, но еще ему нужно каждое утро выходить на работу и вбивать голой рукой гвозди».