Олег Янковский

Вот это абсолютное владение ролью в тех обстоятельствах, в которых я просил его этой ролью владеть. Это не выражалось, к примеру, «давай здесь я веселый, зайду — ха-ха-хаа!». То есть никакой дурости он не предлагал — это вот такая есть идиотическая артистическая дурость, чтобы доказать самостоятельность своей работы над ролью, ему ничего этого не надо было — всей этой дешевки, радикальных предложений и актеру и режиссеру. Все это сделать наоборот — его это абсолютно не интересовало, его интересовала тончайшая ювелирная работа. Микроработа, микроинтонационная работа.

* * *

Вот была интересная история, нужно было снимать, снимать… потом озвучение, что-то вырежем, озвучим. Олег пришел на озвучание, вот интересно — он очень мастеровитый человек, озвучит чего хочешь. Он стал пробовать озвучивать Каренина и не смог, не смог. Говорит: «Ты знаешь, я не смогу это сделать. В таком виде я не смогу этого сделать». Я говорю: «Да брось ты дурака валять, пробуй, чего ты не сможешь сделать? Ты даже спиной к экрану сможешь все сделать!»

Мы потратили часа три или четыре… «У меня, может, не идет потому, что у меня желудок пустой».

Ну, пошли пообедали. Пока ели, я говорю: «Может, выпьем по рюмке?» — «Давай выпьем». Он как-то так повеселел, пришел: «Ну, совсем по-другому себя ощущаю». Попробовал: «Я желал ее смерти…» — не получается… Не получается… Олег говорит: «Я не смогу, оставляй как есть».

Мы там чистили, что-то делали с фонограммой, нанимали каких-то специалистов, осталась вся чистая фонограмма, потому что Олег не смог этого механически повторить. Это был немеханический акт актерского проживания… Вот эта вот калька Каренина была исключительно сложно, прецизионно положена на душу Олега. И там нельзя сдвинуть ни чуть левее, ни чуть правее, все осыпалось, все превращалось в ничто.

Анна Каренина

Он делал иногда смешные вещи. Я ему: «Ты хоть говори — чего ты будешь делать, потому что, к примеру, в телевизионной версии есть прекрасно сыгранная Максаковой роль Лидии Ивановны, которая в него влюблена тайно и которая пытается поставить его на истинный путь. А ему так приятно, что хоть Лидия Ивановна в него влюблена, одновременно чувствует, что Лидия Ивановна, может, не такая уж и дура, как ему кажется. Может быть, поставить хоть на нее. А дико не хочется разговаривать, потому что рядом все слуги — много, много обстоятельств. И потом самое главное обстоятельство — все-таки знает, что Лидия Ивановна все-таки дура. Умный же человек, он понимает, кто дурак, кто не дурак, но какая-то надежда на то, что, может, он ошибается, есть. И вот сложно, сложно эти вещи играть. И она хочет с ним поговорить, потихоньку начинает тянуть в библиотеку, которая закрыта от чужих ушей. Он ее как-то затягивает. Открывает дверь. Лидия Ивановна первая заходит в библиотеку с тем, чтобы продолжить разговор о каренинской душе бессмертной, а он по сторонам смотрит — не видит ли кто из слуг, что они уходят туда в библиотеку с Лидией Ивановной. Потом он туда идет, на секунду опускает голову вниз и видит, что Лидия Ивановна в библиотеке. А здесь шлейф целый остался от нее — такая замечательная вещь, и я ее не снял! И он хоть бы предупредил! И он ногой запихивает этот шлейф туда, зафутболивает его и закрывает дверь. Вот это вот есть высочайший уровень существования актера в роли, существование актера в сознании людей, которые на него смотрят».

Анна Каренина

Тогда же, кстати, замечательную шутку сказала Люда Максакова. Иногда Олег начинал разговаривать на какие-то абсолютно отдельные темы. Мы как раз снимали сцену с подолом Лидии Ивановны в библиотеку. И Олег начал что-то говорить про Тургенева. Что ведь очень важно, как он в седле держится, как он еще что-то. И Максакова совершенно обалдела — какой Тургенев? Какое седло? А Олег продолжает: «Прямей! Прямей в седле! Может, и здесь прямее надо? Может быть, примерно так?»

Люда смотрела то на меня, то на него, а она опаздывала на спектакль. Она говорит: «Ребята, я вас умоляю — мне на спектакль… Олег, я тебя прошу — уже включай свое принудительное обаяние, мы быстренько снимаем, и я уезжаю. Включай, Олежек, включай». Это точно и совершенно гениально. Вот эти слова «принудительное обаяние» — это гениально точно, — это был актер, который действительно мог делать все, что угодно. Включалось принудительное обаяние — и все открывали рот. Но номер Янковского заключался в том, что никогда свое «принудительное обаяние» он не использовал по-жлобски, грубо, не вбивал в мозг зрителя какую-нибудь глупость. Он включал его только в тот момент, когда он понимал — здесь можно включать. Что-то он знал такое, таинственное, мне даже рассказать на самом деле нечего, потому что правда, ну ничего мы с ним не обсуждали, никакой философский камень Льва Толстого. Мы не пытались стучать в этот камень мастерками, все происходило и делалось само собой.

* * *