Оленья кавалерия или смерть от кота своего…

В том походе русские солдаты и казаки захватили немало чукотских пленниц. Однако женщины первобытной Чукотки веками жили в условиях постоянных набегов и межродовых столкновений – в их первобытном сознании война с людьми ничем не отличалась от охоты на зверей. Они явно воспринимали борьбу русской власти с их непокорными мужьями именно как очередную охоту, просто очень большую. Поэтому чукотские пленницы, в соответствии с привычными им традициями, были совсем не прочь отдаться своим пленителям, как более удачливым охотникам.

В итоге строгий приказ воеводы Павлуцкого не насиловать и не вступать ни в какие близкие контакты с пленницами вызвал их законное возмущение. Как вспоминал очевидец: «Пленные чукоцкие женщины, и девушки пришли в такое негодование, что осыпали русских солдат и казаков презрительными словами и говорили, что они не настоящие мужчины…»

«Оленные коряки пребезмерно ревнивы…»

Удивительно, но совсем рядом с чуждыми ревности чукчами жили их родичи – коряки, по мнению всех очевидцев, отличавшиеся повышенной эмоциональностью именно в этом плане. Сотрудник Петербургской академии наук Степан Крашенинников, побывав в середине XVIII века на берегах Охотского моря, так описал их нравы: «Оленные коряки пребезмерно ревнивы, так что могут убить жену за одно только подозрение…»

Повышенная ревность кочевых коряков даже породила обычай, противоположный всем иным окрестным народам – если женщины чукчей, эвенков, якутов, ительменов, юкагиров стремились всячески украсить себя, то женщинам коряков, наоборот, полагалось носить самую неприметную и бедную одежду, в украшениях её должен был видеть только муж.

«Корякские женщины, – пишет Крашенинников, – всеми мерами стараются придать себе безобразия: не моют ни лица, ни рук; волос никогда не чешут; на верху носят платье гнусное, ветхое и залосклое, а под исподом хорошее; ибо и в том у них подозрение, когда женщина ведет себя почище, а особливо когда надевает сверху новое и незагаженное платье. На что б, говорят коряки, им краситься, когда б не желали они другим казаться хорошими, ибо мужья и без того их любят?..»

Повышенная ревность привела к тому, что в морали коряков считалась оскорблением даже простая похвала красоты их жён и дочерей. Порою это приводило к трагедиям. Одну из них, произошедшую около 1740 года, описал учёный и путешественник Якоб Линденау, участник научной экспедиции на Камчатку.

«Никакой народ на всём земном шаре так не страдает ревностью, притом оба пола, как коряки. – пишет Линденау, – Даже самый простой взгляд или приветливая речь может вызвать у них подозрение, и как раз по этой причине многие, которые позволяли себе некоторую вольность в обращении с ними, платились своей жизнью… Я хочу упомянуть об одном событии, имевшем место в нынешнее время. Толмач по имени Иван Лукин хотел жениться на дочери корякского князца Ленгуса. Отец дал согласие, a дочь собралась креститься. Жених, будучи простаком, идет после этого к другому коряку и расхваливает там свою невесту, как она хороша собой, да вдобавок еще повсюду разукрасилась бисером. Эти речи доводят до сведения отца невесты, он принимает их за оскорбление…»

Комплименты красоте дочери, воспринятые корякской моралью как страшное оскорбление, стали поводом для мятежа. Взбешённый «корякский князец» попытался мстить – атаковал русский Ямской острог, расположенный на побережье Охотского моря примерно в 200 верстах к северо-востоку от современного Магадана.

Как и все прочие разрозненные мятежи аборигенов, эта атака из мести кончилась неудачей. Мятежный князь был пойман и как бунтовщик казнён в Охотске в 1742 году. Столь трагически закончился невинный (невинный для всех, кроме коряков) комплимент женской красоте.

«При браках знаков девства не наблюдают…»

Русских первопроходцев удивляли семейными обычаями и аборигены Камчатки – ительмены. Если у других первобытных племён, проживавших между рекой Леной и Тихим океаном, как и у русских, женщина обычно уходила жить в семью мужа, то у «камчадалов» было всё наоборот. «Камчадалы, выдав дочерей своих, редко отпускали их в чужие острожки, напротив того, зятья их должны были к ним переселяться, оставя природное своё место и сродников», – писал прибывший на Камчатку 280 лет назад Степан Крашенинников.

Кардинально от христианской морали отличалось и отношение к девственности. «При браках знаков девства не наблюдают, – с удивлением описывает камчадалов Степан Крашенинников, – а некоторые зятья в порок тещам своим ставят, когда жён получают девицами…»

Вслед за Крашенинниковым, осенью 1740 года на Камчатку по заданию Петербургской академии наук прибыл Георг Стеллер. Поступивший на русскую службу уроженец Баварии, он с поистине немецкой педантичностью описал многие обычаи и нравы ительменов, столь удивительные для европейской морали тех лет.