Ольга

– Но разве не от этих качеств зависит, подходят ли люди друг другу?

– Ах, деточка, не в качествах дело, а только в любви. Если есть любовь, значит люди друг другу подходят.

Тогда я пожелал узнать, долго ли живет любовь, и долго ли живет она после смерти любимого, и что питает скорбь Ольги, ведь и спустя пятьдесят лет она горюет о Герберте.

– Я не горюю о Герберте, я живу с ним. Может быть, это оттого, что я лишилась слуха и с тех пор в моей жизни почти не появлялось новых людей. Те, кто были мне близки до того, как я оглохла, близкими и остались: бабушка, Айк, подруга из соседней деревни, один коллега да несколько учеников и учениц. Иногда я с ними разговариваю, как с живыми. И другие остаются для меня живыми: школьный советник, девушки из учительской семинарии, родители Герберта, пасторы церквей, где я играла на органе. Но с ними я не разговариваю. После смерти Герберта я и с ним долго не хотела разговаривать, я не хотела даже думать о нем. А вот когда я оглохла, он однажды снова ко мне постучался, и я впустила его.

Потом я спросил, почему после смерти Герберта она никого себе не нашла.

– Нашла? Как будто можно найти себе мужчину, точно яблочко поднять, упавшее с яблони! Как будто настоящие мужчины сыплются с деревьев, как наливные яблоки в урожайный год! Кого я нашла бы в моей деревне? Я могла бы уехать в Тильзит и петь там в хоре или участвовать в театральных постановках на праздниках в память Эннхен из Тарау и все это время надеяться, что кого-нибудь себе найду. Но много мужчин не вернулись с войны, а тех, что вернулись, старались не упустить другие женщины. Вот упади мне на колени яблочко… – Она тихонько засмеялась. И кивнула. – Так-то, деточка. Надо благодарно принимать то, что имеешь, а иначе ты никогда не сделаешь свою реальность самой лучшей.

12

Проучившись несколько семестров, я переехал в другой город и поступил в другой университет. Сменил и специальность – раньше изучал теологию и медицину, теперь перевелся на философский.

Родители, хоть и тревожились, понимая, что перспективы в смысле карьеры у меня никудышные, все-таки помогали мне деньгами. Притом что нас, детей, четверо, этих денег, разумеется, не хватало, и я подрабатывал, устроившись официантом в одном из ресторанчиков в пригороде, где тогда жил. Мне нравились посетители, одаривавшие студента-официанта своим добродушным удивлением и неплохими чаевыми, я радовался, когда научился ловко управляться с подносом, на который ставил раз от раза больше тарелок и стаканов. Случалось, кто-нибудь пытался улизнуть, не заплатив за выпивку, иногда кто-то скандалил, бывали и потасовки, приезжала полиция. Самым волнующим событием в моей официантской жизни был случай, когда один тип набросился с ножом на любовника своей жены, – пролилась кровь, и пивную пришлось на один день закрыть. Прошло несколько недель, и тот буян вместе со своей жертвой мирно попивали пиво – женщина обоим дала от ворот поворот. Я работал три вечера в неделю; этой работой, занятиями в университете и игрой в любительском оркестре и была наполнена моя жизнь.

Я навещал Ольгу в день ее рождения и еще раза три-четыре в год. Ехать на поезде из университетского города было долго, а когда я приезжал в родной город, нужно было уделить время сразу многим людям – родителям, старым друзьям и подругам, музыкантам из квартета, в котором я не один год играл на флейте. Но я всегда устраивал так, чтобы провести с Ольгой полдня и вечер. Иногда мы куда-нибудь отправлялись – Ольга была по-прежнему крепкой и живо всем интересовалась. Иногда мы день проводили у нее дома, а вечером шли в ресторан. Зимой мы сидели у нее в гостиной-столовой, устроившись в противоположных углах дивана, чтобы видеть друг друга; на стене над нами висела акварель – изображение поросшего соснами морского берега с кораблем вдали; эта картина случайно подвернулась Ольге в лавке старьевщика, и она говорила, что пейзаж напоминает ей Померанию. Летом мы сидели на балкончике, где едва хватало места для двух стульев. На товарной станции погромыхивали вагоны, посвистывали паровозы, Ольгин миниатюрный садик благоухал и привлекал пчел. Я думал – чем не идиллия? Но когда я был у Ольги последний раз, она сказала, что вид с балкона испорчен: взорвали водонапорную башню.

Когда я уходил, она всегда давала мне что-нибудь с собой: кусок мраморного кекса с шоколадной глазурью, который сама испекла, или баночку варенья, которое сама сварила, или сушеных яблок, которые сама насушила. Меня это трогало, и прощание всякий раз получалось грустным. Хоть Ольга и оставалась подвижной и крепкой, она все же разменяла девятый десяток, она могла упасть, сердце могло отказать или голова, каждое прощание могло стать последним. Мы не обнимались ни при встрече, ни при расставании, это не было заведено. Она гладила меня по голове, как в детстве. И часто называла, как в детстве, – деточка.

13