Ольга

Я спросил, верит ли она, что души, прожив такую жизнь, после смерти обретают новую жизнь. Пожав плечами, она ответила: «Вера в переселение душ должна избавлять человека от страха смерти. Но если человек постиг истину равенства, то у него нет страха смерти».

Все это она объяснила мне на Крестьянском кладбище, когда мы сидели на скамейке под высоким дубом. И вдруг она рассмеялась:

– Толкую тут о равенстве! Давай ты будешь обращаться ко мне на «ты», как я к тебе. И зови меня просто Ольгой.

10

Для нее куда важней были наши разговоры, чем сами прогулки. Пойти погулять, сходить на выставку или в кино она могла и одна. Но поделиться с кем-то своими мыслями и чувствами она могла только в разговорах с нами, иногда – с моими матерью, сестрами и братом, но главным образом со мной.

Разговоры у нас никогда не шли как бы между прочим. Так же как на прогулках, мы большую часть времени молчали и когда ходили куда-нибудь в городе. Посмотрев фильм, мы не могли обсудить его сразу – из кинотеатра мы шли в какое-нибудь кафе и садились там друг против друга. Когда я приходил в гости к Ольге, все опять же бывало иначе, чем у нас дома или у моих друзей. Мы вместе готовили, накрывали на стол, ставили блюда, потом вместе убирали со стола и мыли посуду, но если дома у нас все это делалось весело, шумно, сопровождалось болтовней, то с Ольгой мы и готовили, и убирали со стола в молчании. Конечно, Ольга в это время могла бы говорить. Просто она не любила говорить, не видя лица собеседника, его реакций, его ответов. С разговорами следовало подождать, пока мы не сядем за стол.

Прежде всего ей хотелось говорить со мной о событиях политической и общественной жизни. Ольга была усердной и въедливой, критически мыслящей читательницей ежедневных газет.

Она внимательно следила за публикациями на тему Германской Юго-Западной Африки. Их было немного, пока не началось обсуждение совершенного немцами геноцида гереро. То ли она не хотела, чтобы это обвинение пало на Герберта, то ли она действительно собрала много сведений, говоривших против факта геноцида, – но реагировала она бурно:

– Геноцид? Им мало того, что немцы вели там ужасную колониальную войну! Так же, как и все остальные! – Она всплеснула руками. – Опять им нужно нечто великое! Первый геноцид!

Когда наметилась новая политика в отношении восточных земель Германии, Ольга была за нее. В то же время не могла примириться с мыслью, что земля, в которой она выросла, училась, учила детей, любила Герберта, опекала Айка, теперь потеряна. «Она не потеряна, – возражал я, – скоро опять можно будет туда ездить, а когда-нибудь снова можно будет и жить там». Ольга лишь молча качала головой.

К студенческим волнениям она отнеслась сочувственно – но уже вскоре стала говорить о них с иронией. Ей нравилось то, что молодежь выступила против старых традиций и стало ясно наконец, что громкие слова об образовании, свободе и справедливости на поверку оказались в резком противоречии с социальной действительностью, она была за то, чтобы разоблачали замаскировавшихся старых нацистов, чтобы люди выходили на митинги протеста против сноса домов и повышения платы за общественный транспорт. Но то, что мы, студенты, вознамерились создать нового человека и новое общество, освободить страны третьего мира и положить конец войне американцев во Вьетнаме, это, считала она, уже слишком.

– Вы и сами не лучше, – говорила она. – Нет бы решать свои проблемы, – вы хотите спасать мир. Вы тоже замахиваетесь на что-то не в меру великое. Сам-то ты не замечаешь этого?

Нет, я этого не замечал и спорил с Ольгой:

– Не в меру великое? Может быть, задача и непомерно велика. Но не активность тех, кто борется! Колониализм и империализм ужасны, несправедливы, аморальны!

– Знаю, вы поборники морали. – Она сердито нахмурилась, глядя на меня. – Поборникам морали всегда подавай нечто великое, и в то же время им самим должно быть тепло и уютно. Но никто не достигает сам того нравственного величия, которое он проповедует. А мораль – это тебе не уют и тепло.

Непомерно великое – вот из-за этого, считала Ольга, она потеряла Герберта и Айка, а в ответе за стремление немцев к величию был Бисмарк. Теперь же не в меру великая задача искушает мое поколение. Я возражал, я упрекал Ольгу, мол, у нее мелкие, ничтожные, мещанские идеалы и она сваливает в одну кучу правильные и ложные, хорошие и плохие великие идеи. Но я не переубедил ее.

11

С тех пор как я стал звать ее просто Ольгой, я уже не стеснялся задавать некоторые вопросы более конкретного, личного характера. Ее рассказы о своем детстве сопровождали мои детские годы, а когда я повзрослел, она рассказывала мне о своей взрослой жизни. Однако в основном речь шла лишь о внешних событиях, а о внутренней жизни Ольги я многое узнал позднее, когда стал расспрашивать ее об этом.

Мне хотелось больше узнать о ее любви к Герберту. Мне хотелось узнать, как уживались в ней любовь к Герберту и неприятие его фантазий, и в ответ на свои вопросы я услышал, что любовь не взвешивает хорошие и дурные качества любимого.