Ольга

Она наконец могла читать все, что ей уже давно хотелось прочесть: классику и современные книги, романы, стихи, рассказы о женских судьбах, книги о слепых, глухих и глухонемых, книги по истории Германской империи и Веймарской республики, а также читать ноты тех пьес, которые она когда-то играла на органе, и других, которые не играла, но хотела бы играть. Она ходила в кино, смотрела картины, выбирая те, где поменьше диалогов и побольше действия, – фильмы-балеты, боевики, вестерны. Она по-прежнему голосовала за социал-демократов, первого мая ходила на демонстрации профсоюзов, по праздникам – в церковь.

Раз в две-три недели моя мать приглашала ее на воскресный обед, я привозил ее к нам, потом отвозил домой. Один родственник подарил мне старенький «опель», который у него не приняли в счет оплаты нового автомобиля. И в другие дни я иногда заезжал за ней, и мы куда-нибудь отправлялись: в кино, на выставку, или в музей, или обедать в ресторане. Дед и бабушка, у которых я проводил свои самые счастливые каникулы, умерли, я очень любил обоих и раньше часто к ним ездил. В моей жизни зияла брешь, кто-то должен был занять их место.

Фройляйн Ринке любила ездить со мной в художественные музеи разных городов нашей округи. И смотрела всегда на одни и те же картины. Это была живопись времен ее юности, тех лет, когда она открыла для себя искусство. Ансельм Фейербах[23] и Арнольд Бёклин, импрессионизм, экспрессионизм. Одной из ее любимых была картина Эдуара Мане «Расстрел императора Максимилиана»[24].

– Почему вы так любите эту картину?

– Этот император был легкомысленный и несерьезный человек, но мы его жалеем. Художник осуждает политическую авантюру Наполеона III, однако, пытаясь критиковать, лишь превозносит ее. А сама картина эта столь велика, что могла бы вместить и нас.

Иногда во время наших прогулок мы неожиданно натыкались на что-то из прошлого Ольги. Перед витриной канцелярского магазина она вспомнила о вечном пере фирмы «Зеннекен». «Во время бегства у меня украли его, вместе с часами и кольцом. Не русские украли – немцы. Но мне еще повезло. Другие беженки пострадали больше». Когда мы бродили по рынку, навстречу попался мужчина с собакой, и Ольга остановилась и долго смотрела на этого пса, черного бордер-колли с белым «воротником» и голубыми глазами. «Вот точно такая собака была у Герберта». Она протянула ладонь, пес ее обнюхал, затем позволил себя погладить. Однажды, когда мы возвращались из кино, светила полная луна, казавшаяся необычайно большой. И тут Ольга вспомнила школу: «Мы пели с детьми „Леса давно уснули…“, но гораздо красивей другая песня: „Луна взошла, сияя…“ Да, на ее тексте я тоже сумела бы всему их научить».

Однажды, после поездки на гору Людвигсхеэ, мы сидели в кафе, на террасе, разговаривали, и вдруг Ольга замолкла на полуслове, пристально глядя на пожилую пару, сидевшую за одним из столиков: она с белыми волосами, полноватая, он лысый и худощавый, оба хорошо одеты. Ольга встала, сделала несколько шагов в их сторону, остановилась. Она стояла, как всегда, держась очень прямо, но спустя миг опустила голову и вся как-то поникла. Я вскочил, но она махнула мне рукой, мол, не беспокойся… Только сказала, что хочет уйти.

– Что случилось-то? – Я задал этот вопрос, когда мы уже сели в машину.

Она ответила не сразу, а лишь когда я подъехал к дверям ее дома.

– Та женщина – Виктория… Капризный ротик… высокомерный взгляд… – И она рассказала о том, как Виктория пыталась расстроить их отношения с Гербертом.

– А что с ней было потом?

– Да ты же ее видел. Ей все как с гуся вода – и первая война, и вторая, и бомбежки, инфляция… Она из тех, кого ничем не прошибешь.

8

Иногда мы ездили в Оденвальд или в Хардтвальд, бродили пешком. У фройляйн Ринке были туристские карты, и она заранее намечала наш маршрут – до какого места ехать на машине и куда идти пешком.

Я всегда воспринимал совместную прогулку как повод для долгой беседы. Отец два раза в год брал нас, детей, на воскресные прогулки, именно чтобы расспросить, как мы учимся, чем занимаемся, о чем думаем и что читаем. Моя мама, для которой любое событие начинало по-настоящему существовать лишь после того, как она его с кем-нибудь обсудила, никогда не имела возможности всласть наговориться с нашим отцом-молчуном, и при любой оказии – идя с нами в магазин, в гости, в церковь – она заводила разговор с нами, детьми. И на прогулках с друзьями и подругами главным были наши беседы. Но с фройляйн Ринке мы не могли поговорить на прогулке. Чтобы понимать меня, ей надо было видеть мое лицо, я должен был находиться напротив, так как она читала слова по губам.