Ольга Седакова в Журнальном зале 1997-2011

Сегодня, как и в любую эпоху, культура многообразна. Одно в ней ведет к высшим целям жизни, другое обволакивает сердце сном мечтательного обмана, а третье прямо утверждает бессмысленность и бесцельность бытия, сводит человека к говорящему животному, водимому своими телесно-душевными инстинктами, как корова — травой. В каждую эпоху, в каждом народе пропорция между этими образами культуры своя. И наш уходящий ХХ век вряд ли может здесь порадовать христианина. Он — завершение (или продолжение?) долгого обезбоживанья мира, процесса, начавшегося незапамятно давно, для христианина — в момент грехопадения Адама, и синусоидально нарастающего от века к веку.

Иван Грозный или Богдан Хмельницкий совершали ужасные злодеяния, но периоды злодейства перемежались у них с глубоким раскаянием и страхом Божиим за содеянное. И в ХVI и в XVII веке человек грешил и падал не менее тяжко, чем в ХХ, но он еще сознавал, что это — грех и падение, страшился наказания и ужасался разверзающейся в нем бездне зла. Он еще видел в своих жертвах бесценный образ Божий и потому велел вписывать имена казненных в синодик для вечного поминовения.

В XVIII и XIX веках живая вера все больше оттесняется на периферию общественного интереса. Она превращается во многом или в идеологию или в набор магических суеверий, уходит из сердца общества, обнажая в душах животную душевно-телесную природу, ничем не облагороженную, не преображенную. Глеб Успенский в конце прошлого века давал такую характеристику великорусской деревне: “Нет! Не о человеческом достоинстве говорят воспоминания... Все несчастны, бешены, злы, подлы, измучены, все виноваты, все придавлены”*. А город, а “высшее общество”? Атеизм и социализм, атеизм с безусловностью предполагающий, стали буквально религией нашего образованного сословия где-то с эпохи Великих реформ. Революции 1905 и 1917—1922 годов борьбу с Законом Божиим и с Самой Святыней из области мысли и слова перевели в область дела. Историку, да и не только историку, известно, к какому душераздирающему кошмару привело забвение образа Божьего и в себе и в других в нашей стране в ХХ веке. Явление это было не только российским, оно имело мировой масштаб, но в нашей стране проявилось оно с исключительной силой. Раскультуривание, одичание человека, созданного тысячелетиями дохристианской и христианской цивилизации, в уходящем столетии в России очень значительно, и нам надо предпринять титанические усилия, чтобы возродиться не то что к какой-то совершенной, но просто к нормальной жизни. И для такого возрождения культура не менее обязательна, чем совершенная сельскохозяйственная технология (то есть культура животноводства и земледелия) для восстановления плодородия почв и племенных характеристик скота.

Если современная культура служит великому делу припоминания человеком своей изначальной божественности и божественной же цели своего существования, она — созидательна. Это — христианская культура. Человек, взращиваемый этой культурой, высоко несет голову, сердце его мужественно и твердо, воля не двоится. Он знает, что его жизнь — не результат игры слепой судьбы, что она началась задолго до земного зачатия в предвечном божественном замысле, что в его личном существовании есть свой особый смысл, своя суть и что перед ним открыта вечность, не пресекаемая смертью.

Если же культура, напротив, напоминает человеку только о том, что он говорящее животное, и лжет, замалчивая в своих героях голос совести и порыв к вечности, мысли о Боге и жгучее раскаяние и стыд за дурные дела и слова, — то такая культура не есть культура христианская, и даже не культура вовсе, ибо она не взращивает, но убивает человека, делает его безликим сгустком психо-соматических рефлексов. Существо, сформированное такой анти-культурой, слабо, расколото, постоянно угнетаемо страхом, тоской, ощущением бессмысленности жизни.

Не здесь давать оценку направлению, главенствующему в сегодняшней нашей культуре. Его обычно именуют “постмодерном”, поскольку даже не могут изобрести имени, релевантного этому явлению. Но от одного сравнения я все же не могу удержаться.

В европейской, в том числе и в русской, литературе XIX века принято было говорить о духовных исканиях героев, о столкновении нравственного императива и чувства. Помните — “Но я другому отдана / Я буду век ему верна”? О поисках Бога и абсолютного смысла собственного бытия. Может быть, самые сильные страницы “Анны Карениной” — это описание тех чувств, которые заставляют мужа Анны подле одра умирающей жены пожать руку любовника. Даже эротическая проза Бунина в наиболее сильных и глубоких вещах (“Натали”, “Чистый понедельник”, “Генрих”) имеет пределом образы брака и смерти — любовное заключено в них в рамку вечного.