Ольга Седакова в Журнальном зале 1997-2011

И все-таки они — вера и художественное творчество — не губят друг друга при условии известного обособления. Конфликт, вокруг которого мы все время вертимся, состоит отчасти в том, что это условие недоосознается и людьми Церкви, и людьми искусства. “Это разные сферы духовного существования человека”, — под предложенной в вопроснике формулировкой могли бы подписаться крупнейшие религиозные мыслители нашего века. Искусство, пишет в “Свете Невечернем” Сергей Булгаков, “должно быть свободно и от религии (конечно, это не значит — от Бога) и от этики (хотя и не от Добра)”,

В этом замечательном афоризме выражена уверенность и в необходимой для светского искусства свободе, и в относительной мере такой свободы. Семен Франк, помнится, в случае Тютчева утверждал, что истинный поэт не может быть совершенно безрелигиозен, но что поэтическая вера, как правило, не совпадает с ортодоксией. А католический мыслитель-томист Жак Маритен в сочинении “Ответственность художника” строго формулирует: “...по природе своей Искусство и Мораль (имеется в виду религиозная мораль. — И. Р.) образуют два автономных мира, не имеющих по отношению друг к другу непосредственной и внутренней субординации”. Для целей искусства важнее всего благо самого произведения (то есть его совершенство, безупречность его художественной логики), утверждает Маритен и сочувственно цитирует слова Оскара Уайльда: “То обстоятельство, что человек — отравитель, не может служить аргументом против его прозы”. Но на тех же страницах Маритен делает решающую оговорку: “...домен (область. — И. Р.) Искусства и домен Морали образуют два автономных мира, но внутри того же человеческого субстрата”.

Иначе говоря, художник как творец захвачен совершенным воплощением своего замысла, идет в своей исключительной захваченности на этический и религиозный риск (никогда не знаешь наперед, каких духов вызовешь из небытия, замечает по этому поводу Белль), но как человек, как неразрушенное человеческое существо он не свободен ни от Бога, ни от Добра, и это-то сказывается на непроизвольно рожденном его душой первичном замысле. Так понимали “координацию” веры и художественного творчества авторитетные для меня умы, оказавшиеся способными не предаваться ностальгии по утерянному раю культовой целокупности, а смотреть в глаза новой реальности. И мне остается только скромно присоединиться к их заключениям. В искусство, создаваемое абсолютно арелигиозными людьми, я не верю вовсе: либо это игра в бирюльки, либо раскаленное докрасна религиозное чувство направляется на какой-нибудь суррогат, и тем обеспечивается творческий акт, пусть и с признаками подмены.

Однако не хотелось бы совсем уж превращать свой ответ в цитатник. Поговорим о текущем.

Текущее же означено нарастающим расхождением “постхристианской” современности и самой возможности религиозной веры. Дело уже не в том, как уравновесить духовные обязательства верующего художника автономными началами свободного искусства, а в том, как посреди валов самоновейшей цивилизации обрести или не растерять эти обязательства, структурирующие человеческий внутренний мир. Сколько бы ни слышалось вокруг жалоб на церковные инстанции, допекающие художника догматическими требованиями, совершенно ясно, что подобные усилия, которые изредка и неуклюже предпринимаются то там, то сям, не оказывают никакого влияния на “нравы культурного сообщества”. В 1991 году я заверяла уважаемого критика и сотрудника “Знамени” Александра Агеева, опасавшегося, что “лет эдак через десять” его могут заставить ходить в церковь и даже к исповеди, — заверяла его в том, что он понапрасну беспокоится. Десять лет уже почти миновало, и думаю, что он скоро убедится в моей правоте. Но и мои собственные представления о будущем по прошествии этих десяти без малого лет оказались изрядно поколеблены. Могла ли я, скажем, тогда предположить, что именитый кинокритик станет писать отчет о “самой непристойной и богохульной итальянской картине” последнего времени (она называется “Тото, который жил дважды”), с едва сдерживаемым злорадным восхищением перечисляя, как “дебильного вида пожилые мужчины” на экране “оскверняют могилы, совокупляются то с овцой, то с курицей, то друг с другом”, “насилуют падшего ангела” — и с чувством глубокого удовлетворения резюмируя: “Тото” — самый радикальный фильм современного кино, подрывающий поверхностно христианскую комфортабельную мораль мидл-класса”? Пошлая сословная комфортабельность, видимо, состоит в том, чтобы уклоняться от зоофилии и воздерживаться от осквернения могил, ну а какие глубины предлагаются взамен “поверхностного христианства”, сказать не берусь.