Олигархический транзит

Однако первые два-три дня плена в столовой именно так и разговаривали — возбуждённо и о чём попало. Занимали себя отвлеченными темами либо сущими пустяками. Например, глубокомысленными рассуждениями о глобальном потеплении или об антибиотиках, которые, оказывается, не только вредны, но и большей частью бесполезны, потому что человек к ним уже привык. А то начинали выяснять, какие волосы у певца Кобзона — настоящие, пересаженные или приклеенные. Что им волосы Кобзона и антибиотики, что им даже вселенский потоп, сидевшим под дулами автоматов и не знавшим, доживут ли до завтра?

На третий день суетливая болтовня стала стихать. На четвёртый Лайнер вдруг вспомнил, что обещал из Ла-Манша позвонить жене, и схватился за голову: что она может вообразить! Когда теперь войдём в зону связи, только в Гибралтаре?

— Ты сначала нырни за своим мобильником, — насмешливо посоветовал Грибач.

А старпома, услышавшего перепалку, точно громом поразило: ведь Гибралтар должны были уже пройти. И вот — нет. Значит, судно идёт не туда?

— Судовладелец-то должен бы забить тревогу. Ведь ему каждый день от нас отчёты шли. А, старпом? — нервно вопрошал Сикорский.

— Откуда тебе знать, может, они продолжают идти, — одышливо говорил Бородин. — Мастер на мостике чего-то химичит, не зря его там держат.

— При Сталине над нами давно бы уже краснозвёздные истребители летали, — мечтал Лайнер.

— Да, очень нужна твоему Сталину кучка безродных космополитов на мальтийской калоше! — возражал Ругинис. — Разве бомбу сбросить, чтобы лишнего не сболтнули.

— Яхту Абрамовича бы сюда, — загадочно бормотал Чернец.

— Зачем тебе яхта Абрамовича?!

— А с неё сразу на Луну можно стартовать, бленах..! Чтобы не видеть всей этой срани.

За эти дни, живя бок о бок, все поневоле как-то притёрлись друг к другу. Грибач, встретив дружный отпор в первую ночь, больше не нарывался, проводил дни наедине со своими наушниками и общался с тремя-четырьмя лояльными к нему соседями по камере. Сикорский, Лайнер, даже Иван Егорович — они держались со всеми одинаково ровно, старались никого не задеть, избегали групповых союзов; свойство замечательное, весьма удобное для его обладателей и позволяющее даже последнему изгою в коллективе рассчитывать на чьи-то понимание и поддержку, хотя такой расчёт нередко оказывается обманчивым. Жабин по любому поводу ворчал и матерился, на это никто уже не обращал внимания. Ругинис очень тяжело переживал неволю, воспринимал её как личное оскорбление и сторонился общих разговоров.

Бугаев, едва начав подниматься, вернулся на свой матрас на палубе. Света продолжала за ним ухаживать, даже придвинула поближе постель, чтобы всегда быть рядом. Её прежний угол возле переборки теперь занимала Нина Васильевна, а диванчик так и остался свободным. По ночам Света с Мишей подолгу о чём-то шептались. К этому за время болезни Бугаева тоже привыкли, никто не хихикал и не подшучивал. Акимова, лежавшего у них в ногах, однажды привлёк разговор.

— Почему Сталин завозил кошек? — спрашивал Бугаев.

— Каких кошек, маленький, что с тобой?

— Значит, мне приснилось. Ещё что-то про часовые пояса. Все вокруг говорят про часовые пояса, а я рисую снежное поле. Ну не рисую, маслом пишу. Серое такое поле в сырой пасмурный день. А в углу картины нарисовал зайца. Тут подходит старпом и говорит: «Правильно, в жизни всегда должны быть просвет и надежда». А я сначала этого своего зайца стыдился, не вышел он у меня, сплющенный какой-то и морда лошадиная. Но когда Владимир Алексеевич стал им восхищаться, я уже иначе поглядел и решил, что в нём действительно воплотился идеал.

— Какой идеал?

— Так, вообще. Идеал жизни. Этот заяц нас с Владимиром Алексеевичем и примирил, а до того мы будто ссорились.

— Вот и хорошо, что помирились.

— Но я точно слышал, как Лайнер сказал, что Сталин завозил в подвалы кошек, и они потом расплодились. Зачем? Разве у нас не было своих?

— Лайнер? Да, я что-то такое припоминаю… Ой, смешной ты! Он говорил: «стали заводить». Не «Сталин завозил», а «стали заводить кошек»! Он объяснял, почему ему противно в отпуске бывать дома. Тут и бомжи, и кошки с собаками бездомные…

— Бездомные… Мы с тобой тоже бездомные…

— А вот это не надо. Спи.

— А я хочу. Может быть, это последняя наша ночь, и завтра нас всех убьют.

— Ну и что?

— И тебе будет не жалко, что ты… Что мы не были вместе?

— Вижу, что ты поправился. Когда болел, ты об этих глупостях не думал.

— Ты хочешь, чтобы я опять слёг? Или даже умер?

В полумраке старпом увидел, как Света вдруг вскочила, освобождаясь от прилипшего к ней Бугаева, постояла секунду в раздумье, а затем склонилась к постели Нины Васильевны, о чем-то её попросила. Та молча поднялась, они поменялись местами: Света перекинула свой матрасик к переборке, а Портянкина легла между ней и Бугаевым. Отвергнутый Миша остался лежать неподвижно, не издав больше ни звука.