Олигархический транзит

— Если я вам скажу, что не знаю ответов ни на один ваш вопрос, вы мне не поверите. Тогда какой правды вы от меня ждёте? Вы очень молоды, Бугаев. Вам кажется, что вокруг вас одни подлецы и преступники. А люди в большинстве своём просто слабы и живут так, как получается. Универсальной правды не знает никто, она нигде не записана. Каждый раз жизнь поворачивается новой стороной, открывается что-то другое, и приходится делать выбор. Иногда вслепую, по наитию. Да, вы доказали, что умеете рисковать. Вы потрафили своему самолюбию, может быть, даже следовали какой-то идее. И что из этого вышло?.. Не ищите правды там, где корысть. Попробуйте найти опору в себе. У вас есть родной дом, есть мама, которая любит вас бескорыстно, чему-то она вас учила. Были в жизни и другие светлые примеры, наверное. Приглядитесь к Андрею, вы с ним жили бок о бок…

— Да что вы всё Андрей да Андрей! — закричал в запальчивости Бугаев. — Головорез он, этот ваш Андрей, нечего меня с ним равнять!..

Света с гневным изумлением вскинула голову. Старпом помолчал и продолжил глухим, изменившимся голосом:

— Вы спросили, я отвечаю. Не хотите грешить — не грешите, и только. Слушайте себя, делайте то, что считаете правильным. Это не обязательно совпадёт с писаным законом, это может быть совсем не тем, чего ждут от вас окружающие, вас могут за это и не похвалить. Есть что-то такое, что само прорастает в человеке. Надо только не мешать ему окрепнуть, а с ним можно хоть на край света… Вот так. Андрей там побывал, на краю-то, он мне рассказывал… Чёрт! Болтаем тут, время тянем!

Он вскочил, закричал стражнику:

— Эй, служивый! Позвони там начальству, чтобы немедленно вызвали врача! С шаланды, с корабля, вертолётом с берега, откуда хотите! Быстро, иначе мы высадим дверь и сами распорядимся!

И действительно двинулся к двери. За ним с живостью, будто давно только этого и ждал, последовал капитан. По примеру командиров начали подниматься другие. Скоро вокруг тюремщика образовалось полукольцо. Многие тряслись от страха, прятались за чужие спины. Ждали чего угодно, только не того, что случилось дальше.

Стражник повёл себя вопреки всякой тюремной логике. Вечно молчавший бритоголовый истукан неведомой национальности, про которого даже не было известно, понимает ли он по-русски, изобразил на лице что-то вроде улыбки и старательно, как иностранный студент на уроке русского языка, выговорил:

— Сейчас, сейчас. Подождите минуточку!

Затем встал, отпер своим ключом дверь (прежде она отпиралась только снаружи, внутренняя стража предусмотрительно ключи при себе не держала) и как-то боком, по-прежнему улыбаясь и чуть не кланяясь, выскользнул из столовой. При этом не забыв, однако, щёлкнуть замком с той стороны.

Узники застыли в недоумении. Всё это было похоже на завершение очередного акта в каком-то нелепом спектакле.

Часы показывали половину шестого.

— Песец, ребята, — раздался в напряжённой тишине тонкий, дрожащий голос Сикорского. — Мы же свидетели. Мы им теперь ни к чему.

Дверь взломали не скоро. Во-первых, долго не могли оправиться от потрясения. Какое-то время надеялись (не все, конечно), что стражник действительно пошёл за доктором и скоро его приведёт. Во-вторых, подступали с осторожностью, готовясь к шквальному огню снаружи. Не могло быть такого, чтобы их оставили совсем без присмотра! Никто не хотел становиться тараном и первой жертвой. Решимости придало только неприятное чувство, рождённое словами Сикорского: в этой душной, наглухо закрытой камере уморить газом или расстрелять всю команду было проще простого. Ну и в-третьих, наконец, судовая дверь в металлической раме — не слабая вещь, с ней не сразу справится и физически крепкий человек. Среди узников крепких поубыло, а кто остался, изрядно растеряли свои силы за дни вынужденной неподвижности.

Первым начал толкать дверь плечом старпом, не остывший от приступа ярости (он в те минуты действительно потерял над собой контроль и шёл на рожон). Когда он выдохся, за дело принялся массивный Красносёлов, однако и капитанский вес не помог. Стали пробовать другие, уже осмелев, поскольку снаружи не последовало никакой враждебной реакции. Дверь трещала, но не поддавалась. Наконец Жабин крикнул «посторонись!», разбежался — и его изношенный на палубе кирзовый сапог довершил дело.

Дальнейшее могло показаться постороннему взгляду новым актом всё той же пьесы. Люди обрели желанную свободу, но никто не спешил ею воспользоваться. В распахнувшийся с треском проём глядели чуть ли не с ужасом. Предстояло начинать какую-то совсем другую жизнь, к которой никто не успел внутренне подготовиться: так быстро произошли перемены. Требовалось самостоятельно принимать решения, совершать рискованные поступки. Официально их никто не освобождал: за углом коридора вполне может скрываться автоматчик, и — «при попытке к бегству». Ведь если Сикорский прав, тюремщикам потребуется формальное обоснование для расправы, пусть самое ничтожное и глупое; кто-то с них в конце концов спросит за кучу трупов…