Олимп, штат Техас

— Дневную норму сахара я, как правило, съедаю.

Она выпаливает, не подумав:

— А ты где? Конкретно.

Он отвечает.

— Оставайся на месте.

Она разъединяется, вытаскивает пленку из ящика, накрывает миску с тестом. Хватает сумочку, две ложки, миску, шагает к машине. Двигается стремительно, пытаясь обогнать голос в голове, который твердит, что если ей неловко видеться с Коулом в собственном доме или в общественном месте, то на природе и наедине — тем паче. По дороге она громко включает радио и не позволяет себе думать решительно ни о чем, кроме предвкушения встречи с этим человеком — по сути, незнакомцем. С тем, в чьем присутствии ей неизменно делается легче.

Солнце садится, и в гаснущем свете дня Юна все-таки опознает фургон Коула на обочине заброшенного проселка, кончающегося тупиком у реки. Она рада, что темнота вот-вот скроет их машины. Не хочется просить Коула припарковаться в месте поукромнее — не потому, что он может не то подумать (она чувствует, что такие вещи он, безусловно, понимает), а потому, что скрытность предполагает определенные вещи. Она гасит фары, оставляет сумочку на пассажирском сиденье, предварительно вытащив из нее две ложки, берет миску. Различает силуэт Коула: он сидит на краю кузова лицом к реке.

Она вручает ему миску еще прежде, чем сама садится рядом.

— Что это?

— Скажем так: сюрприз. — Она стягивает пленку до половины. Подает ему ложку.

Он опасливо погружает ее в тесто, вытягивает изрядный шмат. Юна смотрит ему в лицо: как он нюхает, потом отправляет полную ложку в рот.

Еще не прожевав, он говорит:

— Сырого теста для печенья я не ел двадцать лет, с тех пор как дети были маленькими.

— Тоскливо живешь, — откликается она, зачерпывая свою порцию, поменьше, и отправляя в рот.

— Мне врач велел следить за холестерином.

— Это овес. От него холестерин понижается.

Коул снова нагребает полную ложку.

— Врач бы из тебя получился хреновый.

Они сидят рядом в тишине и жуют. На самом деле вокруг совсем не тихо, просто звуковой фон для нее столь привычен, что равнозначен молчанию. Лягушки со всех сторон, бормотание реки, долгие скрипучие звуки — цикады и сверчки. Ложка скребет по металлической миске.

— Еще ложечку — и я все.

— Ешь сколько хочешь. — Юна вырывает у него ложку, отправляет себе в рот.

— Если в печеньях, я наверняка уже съел десяток.

— Да кто видит? Темно же.

Жуют снова.

Коул, застонав, роняет ложку.

— Критмасса. Я забыл, как сырая мука и яйцо ложатся в желудок. — Он спрыгивает с бампера. — Придется прилечь.

Он исчезает из виду — распростертое тело скрыто в траве.

— Смотри на муравейник не попади, — предупреждает Юна.

— Пусть кусаются — отвлекут от боли.

— Тебя муравей-пожарник когда-нибудь кусал?

— А что, это так ужасно? Ну, укус муравья.

— Скажем так: «жжет» — это некоторое преуменьшение, да еще и проходит долго, как ожог.

Он вскидывает голову. Она смеется.

— Оглядись. Если поблизости не видно муравьиных куч, то ничего страшного.

На самом деле она хотела сказать не это. А хотела позвать его обратно на бампер, предложить колени в качестве подушки.

Оглядевшись и пошебуршившись в траве, Коул успокаивается и снова ложится.

— Расскажи что-нибудь, чтобы отвлечь меня от тяжести в животе.

— Например?

— Например, что тебя тревожит. К тебе доктор пришел. Давай. Облегчи душу.

— Арти сокрушается. Арло совершенно разбит. С Гепом я пока даже не говорила, не знаю, как у них там с Верой. Пока могу только догадываться, какие новые проблемы нам создаст Марч. Я даже не в состоянии оценить того, что он, похоже, искренне помогает близнецам.

Если Юна направит луч света на свои проблемы, проявится и та, которую она не хочет облекать в слова: шериф ведь может копнуть поглубже и выяснить еще одну вещь — причину странного разлада между Арти и Арло.

— А тут еще Тея приехала. И каждым своим словом будет напоминать, как ей не повезло с матерью. В моей власти либо принимать это с улыбкой, либо смириться с тем, что мне не повезло с дочерью. — Юна подтягивает ноги в кузов, скрещивает перед собой. — Да, сделать выбор на первый взгляд несложно. Убит чужой сын, почти у моего порога — мне, казалось бы, впору забыть все свои обиды и ежесекундно демонстрировать детям материнскую любовь. Вроде бы безусловная любовь такое и предполагает?

Из травы доносится голос Коула:

— Ты не у того спрашиваешь. Как по мне, люди вообще не способны на любовь без условий.

— Правда? — Юна, по сути, тоже так считает, но никогда не произносила этого вслух.

— Самый сильный инстинкт у всех млекопитающих, причем я говорю только о млекопитающих лишь потому, что ими занимаюсь профессионально, — уклоняться от боли. Отключить этот инстинкт непросто. Но люди, как и животные, делают это постоянно. Подвергают себя смертельной опасности, чтобы спасти детей. Однако душевная боль — совсем другое дело. Если твою собственную любовь выливают на тебя обратно — этакой рекой без всяких условий, можно с легкостью уклониться от боли, попросту спустив воду.