Олимпия Клевская

"Как только дезертир взят под стражу, а подлинность его личности установлена и преступление доказано, он незамедлительно должен быть расстрелян без каких-либо проволочек и отлагательств, исключая те, что требуются для его обращения за помощью к служителю Церкви".

— "Незамедлительно", — повторил майор.

— Да, незамедлительно.

— "Без проволочек и отлагательств".

— Позвольте, сударь, — с отменным изяществом возразил Баньер, — по-моему, после слов о проволочках и отлагательствах там есть еще кое-какие слова, которые заслуживают нашего обсуждения.

— Какие, сударь? — спросил майор.

— "Без проволочек и отлагательств, исключая те, что требуются для его обращения за помощью к служителю Церкви".

Тут он выразительно посмотрел на майора.

— И что же? — осведомился тот.

— Так давайте оставим немного времени на то, чтобы эта помощь прибыла.

— Но, мой дорогой господин Баньер, — отвечал майор, — вы же сами лишили себя такой возможности; явились к нам сюда, как на блюде себя подали, а ваша жена вам священника привела.

— Аббата Шанмеле, да, верно, — сказал Баньер. — Черт! Черт!

— Как видите, вы во всех смыслах готовы.

— Правда ваша, вот проклятье!

— Так что ваша отсрочка до пяти утра — милость просто исключительная.

— Я вам весьма благодарен. Но в конце концов, что бы случилось, если бы вместо шести часов, которые вы мне даете, вы бы согласились на двадцать четыре?

— Случилось бы то, что меня могли бы строго наказать, да я же понимаю, по сравнению с человеческой жизнью это пустяки, и я бы охотно согласился это претерпеть, если бы такой поступок не являлся нарушением устава, неповиновением, нанесением урона дисциплине, а такого я никогда не допускал и впредь не допущу.

— Ни слова более, господин майор.

— Поверьте, я вам сочувствую от всей души, и, будь я в этом полку не майором, а полковником, все бы обернулось иначе.

— Вы очень добры. Что ж! Стало быть, если тут настаивать бесполезно…

Баньер сделал паузу, примолк в ожидании ответа.

— Совершенно бесполезно, — заявил майор.

— Тогда, — продолжал Баньер, — перехожу к маленькой просьбе, с которой я хотел к вам обратиться.

— Говорите!

— Мы с вами отлично договорились по всем пунктам, кроме одного.

— Какого?

— Вы мне даете время до пяти утра завтрашнего дня.

— Это решено.

— Но где?

— Как это где?

— Да, где я их проведу?

— Ну, здесь, я полагаю.

— Здесь, в казарме?

— Разумеется.

— Что ж, вот это, позвольте вам сказать начистоту, это немного слишком сурово.

— А к какому дьяволу вы хотите, чтобы я вас отправил? Может быть, на волю?

— Терпение, сударь, и соблаговолите выслушать меня до конца; тогда вы поймете, что я не настолько лишен здравого смысла, как может показаться.

— Я слушаю вас.

— Господин майор, я боготворю мою жену, и она меня обожает. Простите мое самомнение, — продолжал Баньер с грустной усмешкой, — но, когда жить остается всего шесть часов, позволительно говорить и такое. Эта женщина… вы знаете ее, вы же ее видели. Чтобы ее узнать, достаточно ее увидеть, итак, повторяю, вы знаете ее: это сама красота, это воплощение ума и порядочности. Я терзаюсь при мысли, что придется провести последние часы на деревянной скамейке рядом с этой женщиной, которая будет страдать от холода, от табачного дыма, от грубых замечаний; что она не осмелится обнять меня на глазах у ваших драгунов, что ей, и без того коченеющей от страха, от смущения, от вынужденного молчания, придется увидеть, как я перейду из ее ослабевших рук в объятия смерти, к тому же довольно уродливой, на которую завтра утром вы вместе с королем и законом обречете меня.

— И что же? — спросил майор.

— Так вот, я хотел просить вас о другом, — продолжал Баньер. — Посмотрите: я спокоен, решителен, почти шутлив, но по моему голосу, который дрожит, произнося имя Олимпии, по моему лицу, бледнеющему при мысли о ней, вы должны понять и даже просто увидеть, что в этом имени для меня заключены очарование и притягательность более могущественные, нежели в самой моей жизни. Тем не менее я, и умирая, не перестану улыбаться, но от вас, сударь, зависит, будет ли эта улыбка знаком благодарности, излиянием пылкой признательности к моему благодетелю, которую я сохраню и за гробом, или же простой бравадой человека смелого, который сумеет заставить ваших драгунов сказать: "Вот это храбрец!" Хотите оказать мне эту услугу, господин майор? Хотите на эти шесть последних часов подарить мне все счастье целой жизни? Угодно вам, которому завтра суждено убить меня без гнева, быть ко мне столь же добрым, как та пуля, что, вылетев из мушкета, покончит со мной без боли?

— Говорите, — сказал майор, растроганный не на шутку, потрясенный этим красноречием, идущим из глубины любящего сердца.