Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

Гюго ничего не знал о письме Адели и не стал протестовать, так как в глубине души разделял опасения, высказанные ему Антенором Жоли. Печальную для Жюльетты весть он сообщил ей очень осторожно, — говорил не о том, что у нее недостает таланта для этой роли, а во всем обвинял интриги и предрассудки. Удар был очень жесток. «Какой ты был добрый со мной, мой бедненький, любимый мой. Я всегда хорошо чувствую все твои старания скрыть нанесенное мне оскорбление или утаить свое горе. Очень ценю это, очень…» Постановка «Рюи Блаза» оказалась для Жюльетты долгим мучением: «Мне очень грустно, мой бедненький дружок, ношу в душе траур по чудесной, дивной роли, умершей для меня навсегда. Мария Нейбургская никогда не будет жить через меня и для меня. Ты и представить себе не можешь, как мне горько. Потеряна последняя надежда. Для меня это страшный удар». Потом эта преданная, самоотверженная женщина заказала себе для премьеры новое платье, а на спектакле аплодировала так усердно, что разорвала перчатки. Вместе с ролью в «Рюи Блазе» исчезла для нее последняя надежда вернуться в театр, зарабатывать на жизнь для себя и для маленькой Клер. Что будет с нею, если когда-нибудь Гюго ее бросит? Но даже если он останется ей верен, как будет страдать ее гордость! Всю жизнь тебе одно названье — содержанка!

В течение года в ней зрела мысль, что если она не в силах создать себе независимое положение и не может рассчитывать на законный брак, то для нее спасением было бы «моральное освящение их любовного союза». Быть его женой по духу и сердцу — вот чего она хотела. На физическую верность этого фавна, окруженного целой сотней нимф, она совсем не рассчитывала. Кокетливость, продуманная прическа были тут явным признанием, так же как и слишком частое его отсутствие на ложе в квартире Жюльетты на улице Сент-Анастаз: «Истинно, истинно говорю вам: всякий мужчина, не исполняющий обещания своего, прослывет дурным возлюбленным, а тот, кто вечером посмотрит, положен ли в ногах постели его ночной наряд, прекрасно, однако, зная, что вернется он лишь поздним утром, считаться должен дурнем. И сказала тогда Жужу своему Тото: „У вас нет здравого смысла: вы допускаете, чтобы падали на съедение червям прекрасные плоды души, вместо того чтобы срывать их с любовью и вкушать с наслаждением, как чудесные плоды из райского сада“…» Жюльетта по крайней мере хотела быть уверенной в прочности их связи, хотела следовать за возлюбленным повсюду и иметь неписаное право вставать между ним и другими женщинами.

На эти просьбы и сердечные излияния Гюго в 1839 году отвечал хмурым ворчанием. Он был всем недоволен, его преследовали неудачи. «Рюи Блаз» имел средний успех. Интерес к романтической драме падал. Строгий критик Гюстав Планш вынес «Рюи Блазу» суровый приговор: «Это вызов здравому смыслу и хорошему вкусу… Возмутительный цинизм… Ребяческое нагромождение невозможных сцен. Господин Гюго слишком рано познал славу… Он замкнулся в самообожании, как в крепости… От этой чрезмерной гордыни до безумия один шаг, и господин Гюго сделал его, написав драму „Рюи Блаз“…» Но если тут и было безумие, то уж больше со стороны критика, чем автора. Мелодраматический характер этой пьесы мог не понравиться, но как же отрицать ее красоты? Однако новое поколение ненавидело, как Сент-Бев, «слова с заглавных красных букв, украшенных золотыми позументами, как придворные лакеи в его драме».

Но Гюго уже работал над новой драмой — «Близнецы» и говорил, что он совсем изнемог. Жюльетта с тревогой задавалась вопросом, только ли работа была причиной его усталости. «Здравствуй, бегемот, здравствуй, королевский тигр», — говорила она своему грозному любовнику. Когда она жаловалась, Гюго клялся, что он никогда никого, кроме нее, не любил по-настоящему. Были ли это просто успокоительные слова, которые говорят мужчины? Она не хотела ему верить и требовала, чтобы исключительный характер их любви был подтвержден клятвой — не перед людьми, а перед Богом. В ночь с 17 на 18 ноября 1839 года он дал на это согласие. Он поклялся, что никогда не покинет ни Клер, ни Жюльетту. Она же обещала навсегда отказаться от театра. Это было не сделкой, но мистическим бракосочетанием, а для Клер Прадье — удочерением.

Жюльетта Друэ — Виктору Гюго, 18 ноября 1839 года: