Оливер Лавинг

Двадцать девятое августа, самое начало твоего последнего семестра в муниципальной школе: в мягком утреннем свете кабинета литературы, за полчаса до начала занятий, ты смотрел на свой кофе, купленный в «Пирогах Блисса», – подслащенный тремя пакетиками сахара, но все равно безнадежно горький. Ты попробовал выпить эту бурду залпом, словно это было медленное зелье, способное распрямить сутулость твоего позвоночника, прогнать неуклюжесть из твоих суставов, превратить тебя в мужчину. К поглощению кофе ты подошел так же серьезно, как к посредственным стихотворным строчкам, которые ты вымарывал в лежащей перед тобой тетради. Накануне твой отец заманил Ребекку посмотреть на поток Персеид, и теперь ты репетировал, что ей скажешь.

– Оливер, привет.

– О, привет! Как ты рано.

– Ты тоже. – Ребекка кивала. – Ну и вот. Что ты там пишешь?

Уже много дней ты внимательно наблюдал за Ребеккой со своей галерки. Ты мог бы по памяти нарисовать черты ее лица, млечный путь рыжеватых веснушек. Ты изучал янтарные завитки ее волос, как Моне – стога сена. И вот теперь лицо, которое ты так тщательно рассматривал издалека, опять оказалось невозможно близко. Ты снова ощутил исходящее от нее тепло, ванильный аромат ее шампуня. Ты яростно заморгал; рука твоя пылала в том месте, где накануне соприкасалась с ее рукой.

– Это стихи, – ответил ты. И попытался передернуть плечами с грубоватостью Джеймса Дина.

– Правда? – спросила Ребекка. – Не знала, что ты сочиняешь стихи. Я люблю поэзию. Уолта Уитмена, Каммингса, Сильвию Плат. Ты любишь Сильвию Плат?

Ты кивнул, уткнувшись в свой стаканчик кофе. Набравшись храбрости, задержав дыхание, ты снова посмотрел на Ребекку Стерлинг и увидел, что она улыбается. Ее улыбка была под стать твоей – так же подрагивала в уголках. Это был лишь первый ваш утренний разговор, и в этом воспоминании это всегда будет просто ваше первое утро, не потревоженное тем, что случится дальше.

– Слушай, – сказала она, – может, когда-нибудь ты и мне стихотворение напишешь?

Ева Глава сороковая

Это было жгучее, страшное мгновение: водитель распахнул задние двери санитарного фургона, который привез Лавингов в Эль-Пасо, и полуденный зной вместе с ужасом вспыхнул у Евы на коже, словно горючая смесь. Но санитары Мемориальной больницы держались деловито, быстро отцепили носилки Оливера и спустили их на тротуар, а когда Лавинги вошли внутрь, их успокоила необходимость подписывать многочисленные документы.

– Марисса Гинзберг, – представилась женщина в больничном халате, встретив их возле самых дверей. – Как чудесно, что вы приехали.

В лихорадке надежды и ужаса последних дней Ева представляла себе Мариссу Гинзберг как какого-то заклинателя, но на деле это оказалась застенчивая женщина, по-профессорски неловко-любезная, все время ерошившая рыжую копну своих волос.

Кратко рассказав Лавингам о назначенных тестах, доктор Гинзберг сделала простую и необычную вещь, сразу вызвав у Евы симпатию: склонившись к носилкам, она положила ладонь Оливеру на голову и заговорила без всякой снисходительности:

– Оливер, сейчас мы сделаем тебе небольшой укол. Он нужен, чтобы потом проследить машиной, как работает твой мозг. Через полчаса мы начнем обследование.

Санитары вкатили носилки в небольшую комнату с сияющим медицинским оборудованием и запахом хлора и йода. Комната очень походила на палату Оливера в приюте, только без ностальгических западнотехасских украшений. Ожидая, когда радиоактивные изотопы преодолеют гемато-энцефалический барьер в мозгу Оливера, Лавинги хранили молчание; из коридора доносились шаги врачей.

– Ну, вот мы и здесь, – сказал Чарли.

– Да, вот мы и здесь, – ответила Ева.

Она вытащила маленький портативный динамик, который когда-то давно украла в магазине, подключила его к своему мобильному. Боб Дилан протяжно запел первые песни с альбома Blonde on Blonde.

Опустив взгляд, Ева посмотрела на тонкие дергающиеся губы Оливера, на его пожелтевшие веки, почти прозрачные в солнечном свете, лившемся из окна, на тонкие голубые вены, напоминавшие легкую сетку, которая будто удерживала Оливера в его коже. Она гадала, что думает Оливер о первом за почти десять лет выезде из приюта. Всю дорогу до Эль-Пасо Евины мысли, словно канюки, кружили над фотографией, которую она увидела утром на обложке «Биг-Бенд сентинел». На снимке был изображен импровизированный караул, который бывшие жители Блисса устроили накануне вечером возле муниципальной школы.

Учитывая, что в Биг-Бенде новости распространялись со скоростью света, не следовало удивляться тому, что жуткий рассказ Ребекки – о Реджинальде Авалоне, об Экторе Эспине, обо всех невыразимых вещах – уже стал известен всем, но даже Еву удивило, как быстро все эти семьи и бывшие учителя переранжировали свою шкалу скорбей.