Оливер Лавинг

В последние годы Ева не раз мысленно обращалась к Чарли с пламенными обличительными речами, но сейчас, стоя у станции и отдирая ноготь, она никак не могла вспомнить, что же собиралась сказать сыну. Она еще не сообщила Джеду о неизбежном возвращении Чарли, так же как не упомянула в своих многочисленных голосовых сообщениях к последнему, что Джед был с ней во время обследования. Словно Великая техасская стена, которую спятившие политики так мечтали построить, отца и сына разделяла непреодолимая преграда. И хотя Ева порой жалела, что сама поучаствовала в строительстве этой преграды, она понимала: карта ее семьи была начертана слишком давно, чтобы теперь пересматривать границы.

Наконец в дымчатом далеке материализовался междугородний автобус и, фырча, неспешно направился к Еве. Поравнявшись со станцией, он зашипел и остановился; его бока покрывала бурая техасская пыль, сквозь которую проглядывал более густой и черный слой грязи Восточного побережья. Стекла были исцарапаны вандалами, бока пестрели пятнами выцветшей краски из баллончиков, и в целом вся эта штуковина выглядела так, как будто от Нью-Йорка отрезали дрянной кусок и поставили его на колеса. А единственным пассажиром, сошедшим в Альпине, был молодой житель Нью-Йорка собственной персоной. Даже сквозь тонирующие наклейки на окнах автобуса Ева видела, как Чарли старается походить на самого обычного пассажира, всем своим видом театрально демонстрируя скуку. Словно, еще не заговорив, он сообщал матери: «У меня теперь такая увлекательная жизнь, что возвращение домой – всего лишь краткая остановка на этом блистательном пути». Словно огромный верблюд, автобус неуклюже осел на брюхо, спуская своего наездника; Чарли ступил на землю и помахал Еве рукой, точно незнакомому водителю с табличкой в руках. Автобус с шипением захлопнул двери, и Чарли нехотя поплелся через асфальтовое поле – крохотная фигурка на пустынной равнине. Ева еле сдерживалась от смеха, глядя на него – в клетчатой поплиновой рубашке, разрисованных джинсах, с хулигански растрепанными волосами и выбритыми висками. Чарли поправил очки в массивной роговой оправе – с каких это пор он носит очки? – с почти трогательным смущением.

– Ма! – воскликнул он, иронически копируя душещипательную сцену из какого-нибудь фильма. – Твой малыш вернулся домой, любезная матушка!

– Чарли, заткнись. – Обнимая сына, Ева почувствовала, что его новый облик не исчерпывается одеждой. Парень теперь мог служить пособием по анатомии – сплошные кости да жесткие мышцы. Чарли подавил возглас боли, и Ева заметила, что его губа и правая щека распухли, а левую руку стягивает гипс.

– Господи, что это с тобой?

– Ты про повязку? Оступился. Тротуары-то неровные. Мэру нашему до окраин и дела нет. В городе черт-те что творится.

– Но лицо!

– Не уберегся вовремя.

Ева только языком прищелкнула.

– Кажется, тебе не помешает немного материнской заботы.

– Как и всем нам.

Стекла у этих дурацких очков так блестели, что разглядеть выражение его глаз не получалось; Ева видела в линзах только свое усталое лицо, а за ним – отражение далеких гор и приземистых зданий в последних лучах солнца.

– А где твой бедный щеночек? Боже, только не говори, что она…

– С ней все в порядке. За ней приглядывают до моего возвращения.

– До возвращения? А когда ты планируешь вернуться?

Чарли вздохнул:

– Давай разбираться со всем постепенно, ладно?

– Ладно.

– Черт побери. – Чарли указал своей негнущейся загипсованной рукой: – Неужто это Голиаф?

– Старый надежный друг.

– Надежный? Единственная известная мне машина, которая в буквальном смысле пердит.

Дверцы Голиафа с жалобным стоном распахнулись, и Ева скривилась: Чарли загоготал, наблюдая, как потихонечку просыпается этот старый зверь. Конечно, очень смешно, когда твой банковский счет в таком аховом состоянии, что приходится ездить на этой рухляди! Когда они тронулись с места, в голове Евы начался яростный спор по поводу ее материального положения. Там же роились и туманные призраки других споров – все эти одинокие ночи, в течение которых Ева беззвучно упрекала этого мальчика за то, что он ее покинул, за то, что собирался превратить их семейную трагедию в пикантную историю на потребу публике. Однако сейчас, в теплом, спертом воздухе Голиафа, Ева могла различить – за вонью немытых волос и несвежей одежды Чарли – его прежний запах. Аромат арахисовой пасты жульническим образом уничтожал годы разлуки и на мгновение возвращал мать и сына на просторы Зайенс-Пасчерз. Весь последний год Ева каждый день мысленно сопровождала Чарли, и в ее представлении Нью-Йорк был переполнен опасностями куда более страшными, чем опасности реальные. Ее бедному Чарли угрожали грабители, мчащиеся такси, монеты, брошенные с верхнего этажа Эмпайр-стейт-билдинг, срывающиеся из-под окон кондиционеры, парни с ВИЧ на вечеринках. Чувство облегчения, оттого что можно просто протянуть руку и коснуться его, было непреодолимым. Но ее пальцы ощутили жесткий гипс и отдернулись, вернувшись к потрескавшейся резине руля.

– Ты поспал в автобусе?

– Почти нет. Я был слишком… бодрым?