Оливер Лавинг

Ева кивнула. То же самое происходило и с ней все три дня после обследования. Словно фМРТ профессора Никела сумела обнаружить еще и какой-то новый неисчерпаемый источник энергии. Даже сейчас, слегка одуревшая от бессонницы, Ева все еще могла подключиться к мощному потоку, который по-прежнему испускало то утро.

«Оливер, – повторила тогда Ева в микрофон, который, возможно, ей дали только затем, чтобы успокоить. – Ты меня слышишь? Оливер? Это Ма. Пожалуйста, сосредоточься, они просят тебя сосредоточиться. Сделай это ради меня».

Эта бодрая речь поначалу звучала неловко, но постепенно наполнялась искренней убежденностью.

Профессор Никел и его косоглазые подчиненные сидели перед своими экранами и навороченными панелями, со скукой выполняя привычные действия. Но Ева? Даже тогда она знала то, что знает каждая мать: несмотря ни на какие данные, ее ребенок отличается от остальных. Ну а потом? Не то чтобы кто-нибудь ахнул или вскрикнул – никто вообще не издал ни звука. Однако, сжимая плечо Джеда и приникнув к микрофону, Ева чувствовала: ошибки быть не может. Какая-то сила сгущалась вокруг них, как собирается электричество вокруг того места, куда должна ударить молния.

«Оливер?»

Один из ассистентов, пузатый парень с козлиной бородкой, отпрянул от компьютера и ткнул зеленоватым полукружием ногтя в стекло экрана, отображавшего мозг Евиного сына; картина очень отличалась от черно-белых распечаток МРТ, проведенной много лет назад. Сейчас Ева могла четко видеть все складки и бороздки мозга, наблюдать, как нейронная активность подсвечивает участки серого вещества. Профессор Никел и ассистент притихли, и, хотя после всех ее судорожных поисков в интернете Евины знания можно было назвать разве что любительскими, она понимала, что происходит на экране. Она была убеждена, что понимает. Перед ними был человеческий мозг, озаренный пульсирующей мыслью.

– Господи… – Профессор Никел, внимательно рассмотрев это маленькое окошко в тюремную камеру, где лежал заточенный, но не забытый пленник, повернулся к Лавингам: – О нет…

– Оливер, – снова заговорила Ева в пропахший кофе микрофон, стараясь совладать со своим голосом, стараясь не рыдать. – Оливер, мой храбрый мальчик, я всегда знала… – Так говорила она – или примерно так, потому что в тот момент она немного выпала из реальности. Лицо ее пылало, по коже ползло холодное пламя. Ей вдруг показалось, что Оливер вот-вот окончательно преобразится. Словно этот аппарат сработает, как птица-мать, клювом помогающая птенцу вылупиться из яйца. Словно прямо в этот момент Оливер сможет расколоть хрупкую скорлупу своего тела, выскочить оттуда, расправить крылья. Но, конечно же, Оливер продолжал лежать за стеклом, все так же содрогаясь. Однако на цветных мониторах била крыльями прекрасная птица, и в последующие три дня Ева старалась принять и это как подлинное чудо.

– Сейчас важно, – сказал ей и Джеду Никел во время незапланированной встречи после обследования, – не делать поспешных выводов. Мы ничего еще не знаем наверняка. Например, ясно, что в целом структура удивительно хорошо сохранилась. Поразительна и активность, которую мы сейчас наблюдаем. Но также мы видим значительную деградацию фронтальной коры и затемнения в теменной доле. Мы только замеряем показатели, но не в нашей компетенции давать заключения по поводу когнитивного состояния пациента. Сознание – это ведь не бинарная вещь, которая либо есть, либо нет. Оно может присутствовать только отчасти, и вот какова эта часть, мы и должны выяснить.

То, что профессор Никел излагал свое мнение, сидя в кресле, обычно занимаемом Рамблом, казалось намеренно символичным. Доктор Рамбл, сосланный вглубь комнаты за письменный стол, дергал вверх-вниз зажим своего галстука-шнурка.

– Именно, отчасти, – неуклюже встрял он. – И вполне вероятно, эта часть очень мала. Я бы не советовал слишком обольщаться.

– Я бы не стал говорить, что она мала или велика, – сказал профессор Никел. – Нам необходимо провести еще немало обследований.

– Так что же все это значит? – спросила Ева. – Оливеру просто поставили неверный диагноз? Или что-то изменилось?

– Трудно сказать, изменилось ли что-нибудь, хотя это, безусловно, одна из возможностей. Доктор Рамбл показывал мне результаты фМРТ десятилетней давности. Мне кажется, даже на них можно заметить признаки активности, которая так хорошо видна сейчас. Но в то время оборудование было намного примитивнее, так что сказать наверняка невозможно.

– Тогда я вот чего не понимаю, – обратилась Ева к доктору Рамблу. – Фрэнк, вы сказали мне, что его больше нет. Вы сказали, остался только рептильный мозг.

Доктор Рамбл издал протяжный вздох.

– Откровенно говоря, мы и сейчас ничего не знаем.