Оливер Лавинг

На самом деле среди всех работников приюта печальный апатичный Донни был одним из немногих, кого Ева не презирала. Услышав свои интонации, Ева поняла, что снова возвращается к их обычной иронической манере, к этому саркастическому обмену репликами, который им с Чарли удавался лучше всего.

– Донни Франко? Этот бедный олух, мой бывший одноклассник?

– Он самый.

– Ха! – По-видимому, Чарли казалось смешным, что люди, от которых он давно уехал, продолжали жить своей жизнью. – И что случится, если старый добрый Донни обнаружит, как мы вламываемся в приют?

– Давай не будем проверять.

Ева знала, именно так они ладят лучше всего: как сообщники. Даже в последние, непростые годы домашнего обучения Ева с Чарли любили иногда покататься вокруг ближайшей школы, издеваясь над этими несчастными придурками в потрепанной одежде, перехваченной ремнями рюкзака.

Чарли крался на цыпочках к темному зданию, изображая из себя заправского вора. Глядя, как ее сын превращает в место шутовского преступления эти стены, где она страдала столько лет, Ева едва сдержала новый приступ смеха. Но как насчет Евы три часа назад, Евы всего этого безмолвного десятилетия, Евы, которая ждала здесь, пока Чарли гонялся за своими фантазиями в Нью-Гэмпшире и Нью-Йорке? Материнская любовь – вещь бесцеремонная. Она непререкаема и беспощадна; это полицейская бригада, которая бездумно молотит дубинками протестующих, как бы ни были справедливы их претензии.

– Все-таки умеем мы с тобой повеселиться, – сказала Ева. – Ну, когда оказываемся вместе, конечно.

– А когда мы оказываемся вместе?

Внутри все те же коридоры (линолеум на полу, пластик на стенах), по которым Ева проходила шесть дней в неделю в течение девяти с половиной лет. Но теперь, в полутьме, рядом с Чарли, прижимавшимся к стенам, это был одновременно и приют Крокетта, и причудливый сон о нем. Через три поворота Ева приостановилась, чтобы прыснуть в кулак, и схватилась за холодную стальную ручку двери, за которой стояла четвертая койка. Ева повернулась к Чарли; веселье, вызванное их маленькой проделкой, исчезло. Ожидая, что скажет мать, Чарли казался таким юным.

В другом конце коридора какой-то слабоумный кричал в пустоту: «С днем рожденья тебя! С днем рожденья тебя!»

– Он выглядит не так, как в твоих воспоминаниях. Тебе важно это понимать. Вообрази все самое худшее, хорошо? Сделай это прямо сейчас, прошу тебя. А потом мы войдем.

К ее удивлению, Чарли повиновался. Он закрыл глаза, и Ева увидела, как под веками движутся глазные яблоки. Ей пришло в голову, что она никогда не видела человека, так отчетливо, с такой серьезностью представлявшего себе что-либо; она подумала, что, может статься, когда-нибудь потом она попросит Чарли прочитать ей несколько страниц из этой его книги.

– Готово, – сказал Чарли.

Ева повернула дверную ручку, нажала, дверь отворилась – и вот они опять все вместе. Лунный свет очерчивал силуэт кровати, отчего тело на ней казалось чем-то мифическим, немым оракулом, слепым прорицателем из древних легенд. Недавно купленная приютом кровать – механическое устройство, которое должно было препятствовать возникновению пролежней, – постанывала и вздыхала.

Ева нащупала металлический круг прикроватной лампы и, найдя выключатель, чуть не вскрикнула от возникшей перед ней картины. Лицо сына, лицо, на которое она смотрела каждый день, она теперь увидела заново – глазами Чарли. Поредевшие на макушке волосы, стиснутые напряженные челюсти, тяжелый подбородок, кожа как шелушащийся пергамент. Но потом в ярком и теплом свете лампочки глаза Оливера сделали то, что по-прежнему умели делать. Веки задрожали и приоткрылись – рефлекторно, как объяснял доктор, под действием нейронов рептильного мозга, но каждый раз Еве на долю секунды казалось, что это не так. Даже этим вечером казалось, что взгляд Оливера наконец встретится с ее взглядом.

– Оливер, – сказал Чарли, – это я.

За последние четыре дня Ева спала в общей сложности часов двенадцать, и все же, проводив Чарли в спальню, которую постаралась для него обустроить, – это была не настоящая спальня, конечно, просто четыре стены, лампочка без абажура на ящике и матрас, который Ева оптимистически эвакуировала из Зайенс-Пасчерз на маловероятный случай такого визита, – она заставляла себя не спать еще час после того, как затихли шарканье и скрип, доносившиеся из комнаты сына. За два бессонных часа, проведенные в доме, половину времени Ева думала о коробке на чердаке, как будто ее содержимое могло внезапно ворваться к ней в комнату. Сердце Евы, ее предательское сердце, билось сейчас не у нее в груди, а над головой в заветной коробке. Не то чтобы она знала, что делать с этой досадной пульсацией, но решила, что нужно навестить это сердце, убедиться, что замки надежно заперты. Так что Ева встала с постели и прокралась в ванную, переживая из-за каждого скрипа и хруста дешевого напольного покрытия под лысеющим ковролином. Потянула за веревку, открывая невидимый потолочный люк, и перед ней выпала складная лестница.