Оливер Лавинг

В семье, состоящей сплошь из мальчиков, невозможно сохранить рассудок без надлежащей дисциплины; и что бы там ни говорил Чарли, даже он не мог отрицать, что Ева прекрасно умела поддерживать порядок. Свой чердак – помещение с запахом сухой плесени и с клочьями розового утеплителя, торчащими изо всех щелей, – Ева аккуратно поделила на два равных отсека со множеством подразделений, где стояли пластиковые коробки. Левый отсек – Прошлое. Коробки, которые после переезда она не открывала ни разу, коробки с останками Зайенс-Пасчерз, выбросить которые ей не хватало духу. По большей части там хранились поблекшие техасские реликвии семейства Лавинг – все эти заржавленные ножи, выцветшие снимки предков Джеда и столько покрытых лаком рогов, черепов, бедренных костей и копыт, что хватило бы на целое стадо. Еве никогда не было никакого проку от этих коробок, но она была рада, что притащила весь этот хлам в «Звезду пустыни»: по крайней мере, теперь здесь что-то отвлекало ее от важнейшей коробки, которая стояла в другом отсеке и символизировала Будущее.

Не реальное будущее. Ева понимала это, понимала ясно. Всего лишь будущее сына, на которое все еще надеялись ее руки. Почему-то Ева испытала облегчение, увидев, что все эти вещи – целая лавина дешевых электронных устройств и DVD-дисков, подарочные издания научной фантастики и фэнтези, обернутые в пленку канцелярские наборы, сотня авторучек, несколько неношеных и устаревших предметов одежды – лежали ровно так, как она их оставила: в коробке, запертой на два замка. Но потом Еве пришло в голову, что эти замки – так же как и бросающаяся в глаза обособленность коробки – не помешают никому, не помешают Чарли обнаружить ее краденые сокровища, а, напротив, привлекут внимание, если ее любопытный сын будет любопытничать и дальше. И Ева, стиснув зубы, принялась погребать Будущее под Прошлым. Спустя десять минут, когда одна коробка была укомплектована, прогнувшийся под ней деревянный пол издал жуткий гул, и Ева запаниковала. Словно девчонка, которая вернулась домой позже положенного, она побежала к себе в комнату и осторожно закрыла дверь, надеясь, что сын ничего не услышал.

Улегшись в постель, Ева проверила телефон, прежде чем выключить свет, и обнаружила целую вереницу сообщений с незнакомых номеров. «Вашу мать», – шепотом выругалась она, хотя едва ли была удивлена. В таких местах, как Биг-Бенд, где изменения происходят раз в миллион лет, любая интересная новость распространяется по сухой жесткой земле, словно ливневый паводок. Неизвестные номера смутили бы Еву, если бы ей не довелось уже один раз стоять там – с завязанными глазами под винтовками журналистских вопросов. Вечером пятнадцатого ноября Ева из мало кому интересной женщины превратилась в развлекательное зрелище; на протяжении недели или двух после она стала чем-то вроде трагической актрисы, выходящей на сцену каждый раз, когда оказывалась на парковке возле больницы, – и к ней тут же слетались электронные стервятники, информационные падальщики, которые питаются человеческими слезами.

Ева не знала, кто рассказал журналистам о последнем обследовании Оливера, и, глядя на все эти номера, она по-прежнему не питала никаких теплых чувств к репортерам, которых теперь интересовала не трагедия ее семьи, а поразительная новость, выболтанная каким-то сплетником из приюта Крокетта. Мир всегда рад проведать о новой жестокости, и одна из самых жестоких вещей заключалась в том, что Ева была так бесконечно одинока, когда нуждалась в помощи, но при этом те аспекты ее жизни, которые она желала скрыть, оказывались выставлены на всеобщее обозрение.

На самом деле были вещи, которые Ева скрывала от всех, даже от мальчика, которому предоставила почти неограниченный доступ к своему внутреннему миру. Она не рассказала Оливеру, и уж тем более Чарли, о печальном заключении, вынесенном Марго Страут после ее первого дня работы у четвертой койки, как не рассказала и о своей странной беседе с доктором Рамблом.

– Можете зайти на минутку ко мне в кабинет? – Доктор Рамбл ошивался в коридоре возле двери в палату Оливера; казалось, он поджидал Еву. Он даже ухватил ее за рукав блузки, словно намереваясь в случае необходимости потащить ее в кабинет силком. И там, среди кактусов в горшках и винтажных френологических скульптур, доктор Рамбл даже не стал садиться в кресло. Он заговорил с Евой в уголке, торопливым шепотом, словно боясь, что помещение прослушивают.

– Чтобы не было никакого недопонимания: я говорил вам обратиться за сторонней консультацией. Много лет назад. Помните? Я говорил. Дело обстояло именно так.

– Именно так? – переспросила Ева. – Дело обстояло вот так: вы девять с половиной лет говорили мне, что шансов нет. Что Оливер все равно что умер. И я единственный человек, который думал по-другому.