Оливер Лавинг

Тогда Ева подумала: «Пускай девушки, разбитое сердце, все это бессмысленное томление приходят позже». В конце концов, он был еще мальчик. Но почему же она не могла хоть раз помолчать и послушать? Что хотел рассказать ей сын?

Но на самом деле тот разговор прервала, прежде чем он успел начаться, не совсем Ева; и не совсем Ева скрыла от Мануэля часть правды в тот день в конференц-зале. То была прежняя, меньшая версия самой Евы, которая до сих пор пряталась под ее кожей, – робкое, зависимое, недокормленное создание из детства, поблекшее в сумраке и духоте тесных комнат. Эта девочка, ставшая хрупкой от одиночества, просто была на это не способна. Она не вынесла бы даже мысли о том, что Мануэль может узнать совсем другую историю, в которой Ева выслушала Оливера в тот вечер и сделала что-нибудь такое, что изменило бы ход событий.

Но теперь, понимала Ева, Мануэль решит, что все неразрешимые загадки, возможно, получат объяснение, словно все ответы на вопрос «Что случилось тем вечером?» все эти годы в действительности пребывали во сне вместе с Оливером и теперь Мануэль наконец-то сможет их найти. Но Ева, конечно, понимала, что это иллюзии. Она хорошо усвоила, какие причудливые узоры рисует порой тщетная надежда, и понимала, что это просто очередная фантазия, которой Мануэль позволил себе увлечься. И все же громадность этой идеи давила Еве на лицо, словно подушка: короткая паника – и вот она уснула.

Глава одиннадцатая

Проснувшись следующим утром, она услышала громыхание своего пылесоса – тот гудел на первом этаже в гостиной. За стопкой рукописи «Иисус – мой лучший друг» (сдать ее надо было неделю назад, а Ева еще даже не приступала к правке) светились цифры будильника – 7:04.

Накануне, когда они наконец добрались до «Звезды пустыни», Чарли ходил по дому на нетвердых ногах, пьяный от усталости. Но теперь в гостиной глазам Евы предстало почти фантастическое зрелище. Чарли стоял на коленях; голова его была повязана косынкой на манер Клепальщицы Рози. Здоровой рукой он держал серебристую трубку пылесоса «Эврика», водя ею по каркасу заплесневелого диванчика.

– Ма, этот твой дом…

Чарли подошел к серой каменной кладке камина, которая вертикальной дорожкой тянулась по стене к трещинам гипсокартонного потолка. Два купленных с рук дивана с грязными бордовыми подушками напоминали мертвые туши неведомых монстров. На пыльном стекле журнального столика стояло полдюжины кружек, жидкости внутри были подернуты плесенью. Чудесное сияние на экране фМРТ так ослепило Еву, что ей даже в голову не пришло убраться к приезду Чарли.

– Знаю, – ответила она. – Поверь, знаю. Но выбора не было.

– Выглядит, как Мак-особняк после ядерной зимы. Какой-то холокост в пустыне.

– Метко сказано, мальчик мой.

– И тут жутко грязно! – жизнерадостно заметил Чарли. – Грязь проникает через окна. А эти трещины на потолке! Не знал, что ты живешь в таких условиях.

– Ты и не мог знать.

– В общем, я тут убираюсь.

– Не надо было этого делать.

– Не стоит благодарности. Кстати, вот посмотри. – Чарли вытащил из кармана мобильник и показал матери зажегшийся экран: НОВОЕ ОБСЛЕДОВАНИЕ ПОКАЗАЛО, ЧТО ЖЕРТВА… – Судя по всему, – с широкой жадной улыбкой сказал Чарли, – об Оливере как-то стало известно. Мне приходят гугл-оповещения на все упоминания его имени, и сегодня моя почта – это просто кошмар. Все говорят, это чудо. Никто не упоминает о следующем обследовании, о том, чего мы еще не знаем.

– Наверно, люди здесь истосковались по чуду.

– И не только здесь! Даже в «Хьюстон – мать ее – кроникл» написали! Коротенькая заметка, но тем не менее.

– И не говори. Видел бы ты, сколько у меня в телефоне пропущенных звонков.

– Будешь перезванивать?

– Не думаю.

– Не думаешь? – Чарли отвернулся, превратившись в неясный силуэт в окне. Но то, что он там увидел, – все эти деревянные скелеты недостроенных особняков, – кажется, что-то для него прояснили.

– Давай позавтракаем где-нибудь? – предложил Чарли. – Где недорого, конечно. Кафе «Магнолия»? Оно ведь недалеко отсюда, правда?

– Не понимаю, зачем деньги тратить. У меня есть яйца.

Чарли потребовалось почти хирургическое усилие, чтобы сунуть руку в карман своих узких джинсов и вытащить оттуда потрепанную банкноту. Он держал мятую двадцатку, как держит свой факел статуя Свободы, словно его независимость только что признало иностранное государство.

– Я угощаю, – сказал Чарли.

Часом позже они сидели в кафе «Магнолия» среди занавесок из бусин и полупогасших рождественских гирлянд. Они устроились друг напротив друга за все тем же скособоченным ламинированным столом – с потрескавшимся изображением Девы Марии Гваделупской, – который был их излюбленным местом пятнадцать лет назад. Все та же официантка Ана Мария принесла Чарли его яичницу с авокадо и суп с тортильей. Ева видела, как расслабляется лицо Чарли, словно его самодовольная городская гримаса крепилась к нему с помощью скрытых шнурков, теперь развязанных невидимыми пальцами жирного сыра и перца халапеньо.