Оливер Лавинг

В Западном Техасе нельзя начать беседу, не обменявшись предварительно дежурными любезностями. Завязалась болтовня, главным образом о погоде («Вы только подумайте, какая жара!») – на бессмысленную, но почему-то излюбленную тему обитателей пустыни. В какой-то момент Марго, с неколебимой искренностью оригинальной мысли, изрекла: «Но на самом деле влажность – вот что хуже. По крайней мере, хоть об этом можем не беспокоиться!»

Чарли улыбнулся.

– Итак, что же мы пропустили? – спросил он.

– Да, вернемся к насущным делам. Я только что говорила капитану Пасу то же, что сказала вам в пятницу, – обратилась Марго к Еве.

– В пятницу? – Чарли повернулся к матери. – А что Марго сказала тебе в пятницу?

Марго помолчала, потрогала свою челку, переводя взгляд с матери на сына.

– Я сейчас говорила капитану Пасу о том, что узнала на своих курсах. В Остине. Нам там рассказывали, что такие пациенты с синдромом изоляции, даже если мозг у них функционирует нормально, иногда могут утратить языковые способности. – Голос Марго, погружавшейся в материал курсов, звучал все увереннее. – Что язык – это что-то вроде мышцы. Его надо использовать, иначе он пропадет. Как у тех одичавших детей, которые выросли в лесу, никакая цивилизация не может научить их говорить нормально. Но в таких случаях, как у Оливера, все гораздо сложнее. Иногда через сколько-то лет речь исчезает. А иногда нет. И конечно, есть повреждения мозга, о которых мы пока не знаем, – во всяком случае, до новых обследований.

В наступившей тишине с улицы послышался вой патрульных машин; пограничники гонялись за нелегальными мигрантами, но из-за нервной музыки сирен происходящее напоминало сцену из немого кино. Чарли нахмурился с видом человека, который в замешательстве разглядывает свою банковскую выписку.

– То есть вы хотите сказать, – начал он, – что если бы Оливера засунули в эту фМРТ раньше, не было бы так поздно?

– Я не говорю, что сейчас уже слишком поздно. Но, да, положа руку на сердце, такая вероятность есть.

– Тогда у меня еще вопрос. Почему обследование не провели раньше? Прошло, сколько там, восемь лет с последнего фМРТ? Или девять? Почему врачи не направили его на еще одно? Чтобы услышать еще чье-то мнение. Что мешало?

Марго пожала плечами и ссутулилась, словно пытаясь уменьшить свою монументальную фигуру. Но когда она подняла голову, ее направленный на Еву взгляд не был взглядом внимательного профессионала, которого она из себя изображала в последние дни. Марго смотрела открыто, с осуждением. Как стерва, подумала Ева. Чарли прищурился на мать, и, когда до него начало доходить, рот его слегка приоткрылся.

– Как бы там ни было, – сказала Марго, – все эти рассуждения про язык – чистая абстракция. Мы, возможно, не знаем, способен ли Оливер нас понять, но я не собираюсь томить мальчика в ожидании ни одного дня. С такими больными обычно требуется провести множество тонких измерений, собрать множество данных и как следует поволноваться. Но главное – требуется верить. Я всегда говорю: верьте сейчас, об остальном подумаем потом.

Ева смотрела, как в резервуаре капельницы формируется, готовясь упасть, капля жидкого антибиотика.

– Вы не проверяли его руки? – спросила Ева. – Говорю вам, иногда он может шевельнуть левой. Всего чуть-чуть, но все-таки я…

– Но как же так, Ма? Не понимаю. – Чарли сделал широкий жест рукой, словно включая Мануэля и Марго в некую группу, словно все они собрались сегодня, чтобы задать один вопрос. – Почему ты не настояла на сторонней консультации? Что, было слишком дорого везти Оливера еще куда-то? Так мы нашли бы деньги.

– Значит, теперь ты специалист по моим деньгам.

– Ма…

Ева почувствовала, как отзываются дрожью все ее обожженные супом внутренности, но, встретившись взглядом с Чарли, она почему-то успокоилась, словно они уже находились в другом месте, а этот разговор остался в далеком прошлом.

– Не знаю, что тебе сказать, Чарли. Все это время доктора и медсестры твердили мне о смерти мозга, о том, что он ссыхается, чахнет. Сторонняя консультация… Конечно, сейчас, задним числом, это кажется тебе логичным. Но ты забываешь обо всех этих днях, неделях, месяцах, что я провела здесь. Не ты, а я. И – и я просто была не в силах ни с кем больше консультироваться. Все эти диагнозы, все эти рассуждения убивали меня. В буквальном смысле.

Сидевший по другую сторону кровати Мануэль Пас с шумным вздохом откинулся на спинку стула.

– Конечно, мы понимаем, – сказал Мануэль. – Я вам ровно это говорил все эти годы. Я, по правде, не представляю, что делал бы, будь Оливер моим мальчиком. Каждый должен это понимать. Согласен, Чарли?

Чарли долго смотрел на Мануэля, а потом легонько кивнул, словно что-то вспомнил. Ухватив здоровой рукой прядь своих волос, он с силой потряс головой.

– Господи, – произнес он. – Господи.

– Послушай меня. Послушай.

– Ева! – Из дверей послышался новый голос. – Господи боже, Ева!

– О, – сказала Ева. – Это вы, Дойл. И не один!