Оливер Лавинг

Голубые глаза Марго с густо накрашенными ресницами смотрели на Еву так бесстрашно, с таким ужасным, победоносным пониманием.

– Значит, теперь вы готовы ко мне прислушаться? Решили, что, может, я и не сумасшедшая? – спросила Ева.

– Я никогда не считала вас сумасшедшей, – отвечала Марго. – Но вы правы, Ева. И всегда, все это время были правы насчет Оливера.

Ева не смогла противиться, когда женщина взяла ее руки в свои. Ей так страстно хотелось разделить свою радость с другим живым существом. После обследования Джед ушел оторопелый, словно человек, изучивший налоговый кодекс; доктор Рамбл и медсестры теперь обращались с Оливером, словно просители с умирающим королем.

– Не могу себе даже представить, – продолжала Марго. – Нет. Могу. Это как если бы дочка моя ко мне вернулась. После всех этих лет. Ева, Ева, милая моя! Как милостив Господь, не правда ли?

– Творит чудеса, говоришь? – переспросил Чарли. – Это хорошо. Нам как раз нужно чудо.

– Одно уже произошло.

– Похоже, нужно еще одно. Для Оливера.

Вздохнув, Чарли поерзал на сиденье в своей обычной страдальческой манере, словно неприятные факты его биографии были тяжелыми коробками, которые ему приходилось таскать по приказу Евы.

– Знаешь, что сказал мне профессор из Принстона? – Ева с силой сжимала руль, выворачивая запястья. – Оказывается, так бывает намного чаще, чем все думают. Ужасно, но, судя по всему, пациентам вроде Оливера сплошь и рядом ставят неправильные диагнозы. Господи. Только представь себе. Но никто об этом не знает.

Чарли кивнул, словно это был еще один довод в пользу его собственных предположений.

– Мы по-прежнему ничего не знаем. Не можем знать. Что там у Оливера в голове. Что он обо всем этом думает. Что он вообще думает или не думает. – Чарли обращался к приборной доске, к воздуху, к воображаемой аудитории в своей голове. – И вообще, как он думает. И мне кажется…

Но Ева уже не слушала. Она моргала и моргала, глядя на прохладную лиловую пустоту со всех сторон.

– Что такое? – спросил Чарли. – Почему ты остановила машину?

– Слишком много всего. Ты вернулся. Нет, не ты, а мужчина с лицом моего мальчика. И Оливер. Почему мы не можем хоть минуту просто порадоваться? Почему ты не позволяешь мне провести один счастливый вечер за десять лет?

– Ма, ну хватит. Я правда слишком устал, чтобы слушать про твои мучения.

– Ну конечно. Я ведь истеричная, пассивно-агрессивная старая крыса.

Опять начиналась эта их привычная перепалка. Им потребовалось меньше получаса, чтобы дойти до этой точки. За краткими репликами слышался гром приближающейся ссоры, но Ева была слишком обессилена, чтобы вынести эту бурю, у нее слишком болели вечно открытые раны от постоянных упреков сына. Чарли, строя из себя психолога, утверждал, что у Евиной личности есть скрытая часть, над которой она не желает размышлять, в то время как Евина жизнь и представляла собой бесконечный круг размышлений и размышлений над размышлениями. Еве хотелось разорвать себя надвое, показать Чарли свои самые потаенные глубины, где якобы обитала эта лицемерная, пассивно-агрессивная крыса.

– Ну пожалуйста, Ма, успокойся, ладно? Послушай… – Чарли потянулся к ее затылку, забыв, что его рука загипсована. Уголок гипсовой повязки заехал Еве по лицу.

– Черт!

Как смешно: даже когда у Евы от боли из глаз сыпались искры, она сожалела, что выругалась при сыне.

– О Боже, Ма.

Она схватилась за больное место, и Чарли другой, свободной рукой попытался отвести ее пальцы от лица. Ева знала, что дело пустяковое – боль уже прошла, – но продолжала сидеть в той же позе, чтобы Чарли еще немного помучился. Чарли зажег в Голиафе слабый верхний свет, и Ева наконец смилостивилась и открыла свое лицо, яростно моргая. Чарли был так близко, и глаза у него были прежние – серые, лучистые.

– Из нас получится отличный дуэт, – заметила Ева. – Клоуны хоть куда.

Чарли захихикал, и Ева тоже. Всего несколько мгновений назад они шли по узкой тропинке, по краю чего-то необъятного и глубокого – и вот этот смех сбил их с ног, швырнул со скалы. Мать и сын не просто смеялись – они кувырком, все глубже и глубже, катились в смех.

– О-о, хватит, хватит, надо остановиться, не то я описаюсь! – сказала Ева, отчего оба только сильнее расхохотались. Они смеялись и смеялись, пока у них не возникло чувство, что они перебрались на другой берег. Ева завела припадочный мотор, привела Голиаф в движение и развернулась под стенание шин.

– Мы куда?

Ева ухмыльнулась в темноту на востоке, где уже зажигались звезды.

– К твоему брату.

В полдевятого вечера в воскресенье фонари на парковке приюта Крокетта не горели. Само здание, освещенное только несколькими сенсорными лампочками, казалось шлюпкой в открытом море.

– Приемные часы давно прошли, так что нам придется проникнуть через заднюю дверь. Главный вход в ночное время охраняет гномик по имени Донни Франко.