Оливер Лавинг

– Думаю, все-таки имею.

– Я серьезно говорю. – Чарли теперь тоже била дрожь, словно отцовская белая горячка была генетическим заболеванием. – Почему этот чужой дядя рассуждает о моей семье так, будто знает нас? Я его не узнаю. Все, что в ее силах? А ты знал, что Ма никогда не обращалась за сторонней консультацией по поводу Оливера? Тебе когда-нибудь приходило в голову, что это чудо, о котором все твердят, – всего лишь обследование, которое никто не потрудился сделать еще много лет назад? Мы похоронили его. Мама, мы все.

– Что-что мы сделали?

– То, что я сказал. Но, возможно, Ма наверняка поступила бы иначе, будь у нее муж.

Па с силой прижал ладони к глубоко запавшим глазам. Несколькими месяцами ранее Чарли видел в новостях сюжет о девяностолетнем нацисте, которого привлекли к суду за преступления, совершенные семьдесят лет назад. Тогда Чарли одновременно думал: «Так ему и надо» и «Дайте старику умереть спокойно».

– Прости, – сказал Па.

– Ага, ну конечно. Кредо Джеда Лавинга: когда злишься, проси прощения. Пожалуйста, Па. Оставь. Оставь меня в покое.

– Оставить тебя в покое? Разве не ты ко мне приехал?

– Мне нужно побыть одному. Правда. Очень, очень, очень нужно.

Па пожал плечами, задрав их еще сильнее.

– Ладно, – сказал он. – Если ты этого хочешь.

– Если ты этого хочешь, – фыркнул Чарли. – Напечатай это на своей визитке. Прикажи выбить на надгробии.

Чарли закрыл глаза и через мгновение услышал осторожные шаги Па, щелчок закрываемой двери. Наконец младший Лавинг вышел из ванной, побродил по «номеру люкс рейнджера Уоллеса», немного постоял на фешенебельном балконе, вглядываясь в бурые древние горы, окаймленные зелеными полями – несколькими акрами уэльского вереска, перевезенного в великую пустыню Чиуауа.

Снова сев на «сузуки», Чарли дробил колесами асфальт; горячий ветер кричал ему в лицо. Он подумал было вернуться в Лахитас, и от его сомнений «сузуки» задрожал и опасно накренился набок. Но Чарли вернул ему равновесие и снова набрал скорость. И отправился в долгий путь до дома.

Этот эпизод неделями не шел у него из головы. Может быть, думал Чарли, книгу стоит начать не с вечера пятнадцатого ноября, а вот с чего: непутевый сын идет через перекати-поле по улицам родного города. Конечно, все покажется ему словно уменьшенным; Чарли знал, что город, лишенный экономического рычага в виде школы, переживает тяжелые времена. Молодой человек из мегаполиса увидит, что эпицентр его детской вселенной теперь стал всего лишь еще одним поселком, чахнущим на высоких равнинах.

Но тут Чарли осознал, что к внушительному списку ошибок его воображения придется добавить еще один пункт. Пока «сузуки» в пыли ехал вперед, Чарли начал понимать, что Блисс не просто уменьшился. Наполовину заколоченная главная улица, какой Чарли ее помнил, под суровостью солнца и ветра уже почти превратилась в нечто вроде всех этих шахтерских поселений, мириад городов-призраков, испещривших пустыню. «Пироги Блисса» теперь представляли собой огромную консервную банку с точечками ржавчины и листами фанеры вместо окон. Фасад второго и последнего блисского предприятия – фабрики «Сделано в Техасе!», которая когда-то выпускала пошлые сувениры в стиле Старого Запада, – прогнулся внутрь; стены его посерели и покосились. Чарли сбавил скорость, заметив какое-то движение внутри. Это оказалось семейство пекари, диких свиней Западного Техаса, – попытка этого края предложить свой архетип уродства. Их клыкастые аналоподобные вытянутые морды ворошили керамические осколки, которые усеивали прогнивший пол.

Это был город, выстроенный поколениями его предков. Двадцать с чем-то зданий на главной улице служили декорациями легендарным событиям, древней любви и соперничеству, которые сформировали Чарли и его брата, – во всяком случае, их унаследованные от отца половины. Но теперь из живых обитателей Блисса Чарли смог обнаружить только свиней и парочку хохлатых кукушек, зигзагами скачущих по трещинам асфальта, словно они только что вернулись после долгого отсутствия и немного обезумели от горя.