Оливер Твист

Въ нкоторыхъ деревняхъ, гд онъ проходилъ, были прибиты доски съ надписью, предостерегающей всякаго, кто вздумаетъ просятъ милостыню, что его посадятъ въ тюрьму. Это такъ пугало Оливера, что онъ спшилъ какъ можно скоре уйти изъ этихъ деревень. Тамъ, гд не было такихъ досокъ, онъ останавливался подл гостинницы и грустно смотрлъ на проходившихъ мимо него; кончалось это обыкновенно тмъ, что хозяйка гостинницы приказывала кому нибудь изъ проходившихъ мимо почтальоновъ прогнать страннаго мальчика, который наврное высматриваетъ, нельзя ли ему стянуть что нибудь. Если онъ подходилъ просить милостыни къ какой нибудь ферм, то въ девяти случаяхъ на десять ему угрожали тмъ, что на него спустятъ собаку. Если онъ заглядывалъ въ лавку, ему напоминали о полицейскомъ.

Не попадись Оливеру добросердечный сторожъ у заставы и добрая старая леди, вс страданія его такъ же скоро кончились бы, какъ и страданія его матери, или, говоря другими словами, его нашли бы мертвымъ на большой столичной дорог. На его счастье, однако, сторожъ у заставы накормилъ его хлбомъ и сыромъ, а старая леди, внукъ которой потерплъ крушеніе и бдствовалъ теперь гд то далеко, сжалилась надъ бднымъ сиротой и дала ему то, что могла дать по своимъ средствамъ, прибавивъ къ этому ласковое и доброе слово и слезу сочувствія и сожалнія, что еще глубже запало въ душу Оливера, чмъ вс страданія, перенесенныя имъ до сихъ поръ.

Рано утромъ на седьмой день посл того, какъ Оливеръ покинулъ мсто своего рожденія, входилъ онъ медленно въ маленькій городокъ Барнетъ. Окна были закрыты еще ставнями, улицы пусты, ни единая душа не выходила еще, повидимому, на свою ежедневную работу. Солнце всходило уже, однако, во всемъ своемъ великолпіи, но свтъ его еще больше напомнилъ мальчику его одиночество и нищету, когда онъ сидлъ на приступочк у дверей дома, весь покрытый пылью и съ окровавленными ногами.

Но вотъ ставни начали постепенно открываться, поднялись шторы на окнахъ и народъ задвигался по улиц. Нкоторые останавливались и съ минуту или дв смотрли на Оливера или пробгали поспшно мимо, а затмъ возвращались, чтобы посмотрть на него; на никто не помогъ ему, никто не спросилъ, что съ нимъ такое. У него не хватало духу просить милостыни и онъ продолжалъ сидть.

Нсколько времени просидлъ онъ такъ на приступочк, удивляясь большому количеству трактировъ (въ Барнет они были черезъ домъ, большіе и маленькіе), безучастно разсматривая прозжающія мимо кареты и думая при этомъ, какъ странно, что имъ требуется только нсколько часовъ, что-бы прохать то пространство, на которое ему потребовалась цлая недля ходьбы. Въ эту минуту вниманіе его было привлечено мальчикомъ, который прошелъ мимо него нсколько минутъ тому назадъ, а теперь слдилъ за нимъ очень внимательно съ противоположной стороны улицы. Сначала онъ не обратилъ на это вниманія, но видя, что мальчикъ по прежнему остается на томъ же мст и не спускаетъ съ него глазъ, онъ поднялъ голову и въ свою очередь взглянулъ на него. Мальчикъ тотчасъ же перешелъ улицу и, подойдя къ Оливеру, сказалъ:

— Эй, ты, чего ты тутъ сидишь?

Мальчикъ, предложившій этотъ вопросъ нашему маленькому путнику, былъ почти однихъ съ нимъ лтъ, но видъ у него былъ такой странный, что Оливеръ не могъ припомнить, чтобы онъ видлъ что нибудь подобное. Лицо у него было самое обыкновенное, курносое, плоское, а что касается грязи, то грязне этого юноши и представить себ ничего нельзя было; зато вс движенія его и манеры являлись подражаніемъ взрослому джентльмену. Онъ былъ малъ для своихъ лтъ, съ кривыми ногами и маленькими, острыми, непріятными глазами. Шляпа на его голов сидла такъ свободно, что могла ежеминутно свалиться съ нея, да она и свалилась бы, не будь ея владлецъ такъ ловокъ, что однимъ, совершенно неожиданнымъ движеніемъ головы водворялъ ее на прежнее мсто. Сюртукъ, надтый на немъ, доходилъ ему чуть ли не до пятокъ; рукава сюртука почти наполовину были завернуты наверхъ, съ тою цлью вроятно, чтобы дать ему возможность засунуть свои руки въ карманы полосатыхъ плисовыхъ брюкъ. Это былъ во всякомъ случа юный джентльменъ, четырехъ футовъ, шести дюймовъ росту, напускающій на себя непомрную важность.

— Эй, ты! Что съ тобой?

— Я очень голоденъ и очень усталъ, — отвчалъ Оливеръ и глаза его наполнились слезами. — Я издалека, и вотъ уже семь дней, какъ я иду.

— Семь цлыхъ дней! — воскликнулъ юный джентльменъ. — О, понимаю! По распоряженію клюва, да? Но, — продолжалъ онъ, замтивъ удивленіе Оливера, — ты я вижу, не понимаешь, что такое клювъ, мой наивный товарищъ!

На это Оливеръ отвчалъ ему, что онъ всегда слышалъ, что этимъ словомъ называютъ ротъ у птицъ.

— Э-э… молодо, зелено! — воскликнулъ молодой джентльменъ. — Клювомъ называютъ судью {Beak — клювъ, но на воровскомъ язык — судья, полиція.}, а когда судья прикажетъ теб идти, то ты пойдешь не впередъ, а наверхъ и никогда не сойдешь опять внизъ. Былъ ты когда нибудь на мельниц?

— На какой мельниц? — спросилъ Оливеръ.