Омлет по-византийски (сборник)

– Это одно из многочисленных писем каноника тетушке Аделаиде, – пояснил он, – написанное за несколько дней до смерти. Она получила его, когда с памятью у нее уже совсем стало неважно, и, честное слово, уже позабыла, о чем в письме шла речь, едва дочитала его до конца. Иначе, в свете того, что произошло впоследствии, мы бы узнали о существовании этого письма гораздо раньше. Будь оно представлено следствию своевременно, думаю, это несколько изменило бы ход дела. На следствии, как вы только что заметили, было снято подозрение с Себастьяна за полным отсутствием мотивов и побуждений, приведших к преступлению, если преступление действительно имело место.

– Ну так читай же письмо, – нетерпеливо проговорил сэр Лалуорт.

– Оно довольно длинное и бессвязное, как и все письма, которые он писал в последние годы жизни, – сказал Эгберт. – Я прочитаю лишь то место, которое имеет непосредственное отношение к случившемуся.

«Боюсь, мне придется отказаться от услуг Себастьяна. Готовит он божественно, но характер у него дьявола или человекообразной обезьяны, и он внушает мне просто физический страх. На днях мы повздорили, обсуждая, какой должен быть завтрак в среду на первой неделе Великого поста, и меня настолько вывели из себя его самомнение и упрямство, что я в конце концов швырнул ему в лицо чашку с кофе и обозвал бесстыжим нахалом. В лицо ему попало совсем немного кофе, но мне никогда не приходилось видеть, чтобы человек так терял самообладание. Я лишь посмеялся над его угрозой убить меня, которую он выкрикнул в ярости, и подумал, что скоро все забудется, но не раз с тех пор ловил на себе его недовольные взгляды и слышал весьма недовольное ворчание, а недавно заметил, что он всюду ходит за мною по пятам, особенно когда я гуляю по вечерам в Итальянском саду».

– Тело было найдено на ступеньках лестницы, что в Итальянском саду, – заметил Эгберт и продолжил чтение:

«Наверное, я преувеличиваю опасность, но я почувствовал бы себя спокойнее, если бы он оставил службу у меня».

Эгберт помолчал с минуту, закончив чтение письма. Затем, поскольку его дядя продолжал хранить молчание, добавил:

– Если единственным обстоятельством, которое спасло Себастьяна от привлечения к ответственности, было отсутствие мотива, то, как мне представляется, это письмо может существенно изменить дело.

– Ты его показывал кому-нибудь? – спросил сэр Лалуорт, протягивая руку к изобличающему письму.

– Нет, – сказал Эгберт, подавая ему письмо. – Я решил сначала рассказать о нем вам. О боже, да что же вы делаете? – вскричал он, увидев, что сэр Лалуорт бросил бумагу прямо в камин.

Исписанное мелким аккуратным почерком письмо, мгновенно почернев, на глазах превратилось в ничто.

– Объясните, ради бога, зачем вы это сделали? – взмолился Эгберт. – Это письмо – единственное свидетельство, с помощью которого можно изобличить Себастьяна!

– Поэтому я и уничтожил его, – сказал сэр Лалуорт.

– Но зачем вам выгораживать этого человека? – воскликнул Эгберт. – Он же и есть настоящий убийца.

– Возможно, убийца он и настоящий, но среди поваров ему нет равных.

Сумерки

Норман Гортсби сидел на скамейке в Гайд-парке. За спиной у него находилась полоска засаженного кустами и огороженного решеткой газона. Перед ним за широкой дорожкой для экипажей тянулась Роттен-Роу. Справа доносились шум и гудки автомобилей. Было начало марта, что-то около половины седьмого вечера, и уже сгустились сумерки, которые слегка смягчались бледным светом луны и многочисленных уличных фонарей. На дорожках и аллеях было пустынно, и все же в полутьме виднелись безмолвно двигавшиеся фигуры, а иные проступали тусклыми точками на скамьях, погруженных во мрак.

Место действия нравилось Гортсби и вполне соответствовало его настроению. Сумерки представлялись ему часом поверженных. Мужчины и женщины, проигрывавшие в сражении друг с другом борьбу, прятавшие как можно дальше от всепроникающих взоров любопытных несбывшееся счастье и умершие надежды, появлялись в этот сумеречный час, когда поношенная одежда, опущенные плечи и несчастные глаза могут остаться незамеченными или по крайней мере неузнанными.

Все эти люди, словно летучие мыши, невесело радовались пребыванию на площадке для развлечений, покинутой своими законными хозяевами. За стеной кустов и палисадом царствовали блестящие огни и шумное, стремительное движение. В сумерках, почти рассеивая их, ярко светилось многоярусное скопище окон, отмечая пристанища других людей, которые устояли в борьбе за собственное существование или, во всяком случае, не могли согласиться с тем, что потерпели неудачу.