Омут

Психиатрическая лечебница представляла собой целый комплекс двух- и трёхэтажных зданий дореволюционной постройки, хаотично разбросанных по внушительной территории. Корпус судебно-психиатрической экспертизы находился на отшибе, в солидном отдалении от других строений, и внешне походил на заброшенный особняк какого-нибудь зажиточного купца. Было видно, что когда-то, давным-давно, дом был настоящим произведением архитектурного искусства, от взгляда на которое захватывало дух. Это слегка удивило, так как искусство здесь было понятием весьма условным.

Сейчас же здание ничего, кроме депрессии, внушить было не способно. При взгляде на мрачные, поросшие мхом стены из крошащегося кирпича, на ржавые решётки на окнах, складывалось впечатление, что в семнадцатом году прошлого столетия его отжали матросы с кипящим возмущённым разумом и превратили в склад пулемётных лент, бюстов Ильича и алых транспарантов с призывами к пролетариям всех стран. А для того, чтобы империалистическая зараза не посмела посягнуть на святое, заложили оконные проёмы стеклоблоком, установили на них тяжёлые чугунные решётки и возвели по периметру двухметровый кирпичный забор с колючей проволокой и вертухаями на вышках. Как-то иначе объяснить столь массивные укрепления я не мог. Даже в СИЗО, из которого меня сюда привезли, всё было значительно скромнее.

Здание встретило фейерверком запахов. Их сумбурный букет вмещал в себя, казалось бы, не сочетаемые ароматы плесени, лекарств, застаревшей мочи, хлорки, еды и ещё бог знает чего. Линолеум на полу в приёмном отделении (если в подобном месте оно вообще может так именоваться) протёрт насквозь многолетним шарканьем, углы его загнуты, а в образовавшиеся дыры видны полусгнившие доски, между которыми закаменела жирная, вековая грязь. Двери открываются и закрываются с громким металлическим лязгом под скрип электрического зуммера. На каждой – зарешеченные смотровые окошки.

Меня сопроводили на третий этаж. Вход в отделение отгораживала уже привычная стальная дверь, а около неё, на стене, находилась кнопка вызова дежурного. Один из конвоиров нажал на неё. С противоположной стороны раздался низкий гул звонка. Дверь отворилась. На пороге возник крупный молодой человек в чёрной форме с хмурым выражением лица и с резиновой дубинкой на бедре. Конвоир представил ему сопроводительные документы. Тот бегло их изучил, кивнул и позволил войти.

Я оказался в давно не проветриваемом, тесном, плохо освещённом коридоре, стены которого до половины выкрашены тёмно-зелёной краской. Меня сопроводили в самый конец и заперли в камере, которая мало чем отличалась от той, в которой пришлось провести последние несколько недель. Главными отличиями, пожалуй, были сырость и плесень, которой обильно поросла одна из стен от пола до потолка. Причём к этой самой стене и были прикреплены нары. Я не без грусти подумал, что теперь не одинок – буду спать и чувствовать, как грибы медленно забираются под одеяло. Но внимательное обследование постели разрушило мои предположения, и стало ясно: грибы не будут забираться под одеяло ночью. Они уже давно были там.

С наступлением темноты на потолке зажглась тусклая лампочка, смачно обгаженная мухами. От её света начали болеть глаза. Я прилёг на нары и ещё долго ворочался, прежде чем смог уснуть.

Снился Гена. Я смотрел на него из окна камеры. Почему-то во сне вместо стеклоблоков были прозрачные стёкла, и мне было видно всё, что творится во дворе. Гена копал яму, периодически махал мне рукой, улыбался. Я зачем-то спросил у него, как сыграли наши, а он сказал, что теперь это не имеет никакого значения. Когда я спросил почему, он ответил, что на самом деле это никакие не наши, а самая настоящая империалистическая зараза, и давить их надо, как клопов. Тогда я спросил, для чего ему яма, а он ответил, что собирается деда хоронить. Дед у него умер от рака.

Проснулся я от лязга открываемой двери. Тусклый свет лампы снова резанул глаза. В камеру вошёл парень в форме и поставил на пол миску с вечерним пайком.

– Нормально? – без особого интереса спросил он.

– Порядок.

– После ужина – отбой. Будешь шуметь – буду бить. Усёк?

Я кивнул. Он вышел. Больше никто не беспокоил.

Утром, после завтрака, новый конвоир сопроводил меня на второй этаж, где предстояло пройти ряд несложных тестов на оценку интеллекта и часовую беседу с психиатром.

Им, а точнее ею, оказалась миловидная женщина невысокого роста с аккуратно уложенными светлыми волосами и элегантными очками в золотистой оправе. Когда меня ввели в кабинет, она встала из-за стола, улыбнулась, подошла ко мне и протянула ладонь для рукопожатия.

– Аглая Рудольфовна.

– Николай.

Она пригласила меня присесть в большое уютное кресло, и я с удовольствием в нём развалился.

– Вам удобно?

– Да, благодарю. Я давно уже не сидел на мягкой поверхности.

– Знаю, – с грустью в голосе сказала она и помолчала, о чём-то задумавшись. – Я была бы не против выпить кофе. Вы будете?

– Да, спасибо! – удивился я.