Омут

Лишь окончательно прокашлявшись, я заметил, как холодно. Шёл дождь вперемешку с крупными хлопьями снега. Меня трясло, и от этого рана болела ещё сильнее. Я предпринял очередную попытку подняться. На этот раз получилось опереться на локоть. Огляделся. Сад. Полумрак. Не более чем в ста метрах от меня – двор. Я сразу его узнал. Собравшись с силами, поднялся и, зажав рану ладонью, поплёлся на ватных ногах к Гениному дому. Сильно кружилась голова. Жажда сводила с ума. Толкнув плечом калитку, ввалился во двор и, не удержавшись на ногах, тут же рухнул в грязь. Падая, зацепил висящее на заборе металлическое ведро, которое с грохотом покатилось по двору. На веранде загорелся свет, и в проёме двери появилось испуганное лицо комбайнёра. Уже понимая, что теряю сознание, я улыбнулся: «Как же я, должно быть, достал этого человека, если бы он только знал…»

Словно сквозь густую пелену тумана до меня доносился вой сирены. «Скорая» неслась на всех парах по давно не ремонтированной дороге, сильно подскакивала на многочисленных ямах и ухабах, доставляя тупую, ноющую боль. Я открыл глаза. На меня смотрел Гена, сидящий рядом и нервно грызущий ноготь на большом пальце. Заметив, что я пришёл в сознание, засуетился и позвал врача. Затем сочувственно улыбнулся, утвердительно качнул головой, прикрывая глаза, и тихо сказал:

– Ничего, Колюня, всё будет пучком, ёлы-палы… – и положил тяжёлую руку мне на голову.

С трудом разлепив засохшие губы, я шёпотом спросил:

– Какой год?

– А? – не расслышав вопроса из-за сильной тряски, переспросил комбайнёр и почти вплотную приблизил ухо к моему лицу.

– Год какой? – повторил я.

– А! Две тысячи девятый. Январь. – И обращаясь то ли к врачу, то ли к водителю машины, громко спросил: – Какое сегодня число?

– Девятнадцатое, – ответил женский голос и раздражённо произнёс: – Не тревожьте пациента. Ему сейчас нельзя говорить.

– Девятнадцатое, – тихо повторил Гена, наклонившись надо мной. – Девятнадцатое января две тысячи девятого. – Он захлопал глазами, ожидая от меня новых вопросов.

Но вопросов у меня больше не было. Январь девятого. Тот самый, в котором я решил изменить своё прошлое. Похоже, всё встало на свои места. Навсегда.

«Вот и всё, – промелькнуло в голове, прежде чем я снова провалился в темноту. – Всё…»

Через пару недель я встал на ноги. Больничный двор был засыпан высокими сугробами. Снег валил всю неделю не переставая. По всем признакам было ясно, что я именно там, где должен быть. Это было заметно в каждой мелочи, в каждой детали. В каждой улыбке заботливой медсестры, в каждой фразе врача, просящего ещё чуточку потерпеть и называющего меня не иначе, как «родной». Даже представитель милиции, записывавший мои показания относительно характера ранения, проявлял искреннее сочувствие. И было так неприятно ему врать о внезапном нападении «неизвестных», которые хотели меня ограбить. На его расспросы о ближайших родственниках я также соврал, что являюсь одиноким и сиротой и сообщать о происшествии попросту некому. Мне очень не хотелось лишний раз волновать маму, которая и без того была обеспокоена моим состоянием в последние два месяца после гибели семьи.

То есть мир явно был тем, из которого я родом. Как сказал бы старый Семёнов: мир спэсов и шизофреников. Мой мир.

Гена навещал меня с завидной регулярностью несмотря на то, что каждый раз ему приходилось преодолевать немалое расстояние до города. Он заваливал меня килограммами мандаринов и гранатов, настойчиво заставляя восстанавливать с их помощью кровь. А ещё он предлагал сообщить обо мне родителям или ещё кому-нибудь из родных, но я всякий раз отказывался. Вот только слегка удивляло, что Лёха не кинулся меня искать. Ведь я пропал среди ночи…

Прошли ещё две долгие тягучие недели. Немного беспокоило сломанное ребро, но в целом здоровье удалось поправить. Меня выписали из больницы, и пришло время возвращаться домой. Я спустился по лестнице. По той самой лестнице, с которой как-то кричал медсестре: «Я вас любил!..» Вышел во двор больницы. Вокруг лежал снег. Вспомнился тот день, когда Гена привёз нас сюда с Машей. День, когда Юльке стало плохо, и мама привезла её сюда на «скорой».

Потом вспомнилась Юлька. Та, что осталась там, в бездушном мире. Всё время, что пришлось провести в больнице, я старался не думать о ней. Помогали соседи по палате, врачи, медсёстры. Все эти дни у меня не было недостатка в общении. Я чувствовал себя не одиноким. Я это остро ощущал. Мне было с чем сравнивать. И я убегал от мыслей о моём солнышке. Но сейчас… когда вышел во двор больницы, когда остался один на один со своими воспоминаниями, от мыслей о Юльке уйти не получалось. И стало стыдно.

Я не мог переубедить себя в том, что бросил её. Оставил там наедине с холодным пустым миром, наполненным живыми мертвецами. Предал. Убежал.

А что, если можно было ещё что-то исправить? Что, если изуверские методы «лечения» Регеций всё же не были необратимыми? Что было бы, если бы я взял Юльку с собой в то болото? Попали бы мы с ней в этот мир? Приняла бы она его? Была бы она счастлива в нём?