Омут

– Старик говорил, что миры не терпят двух одинаковых людей одновременно. Я попал сюда девятнадцатого. Тогда же исчез и голос. Ты слышала по вечерам того, кто убил меня здесь в ноябре. Он же убил и вас с Юлькой в моём мире. Этот человек приходил к тебе специально. Чтобы свести с ума, довести до… До верёвки. Больше его здесь нет. И никогда не будет. – Я обнял её и поцеловал.

Больше мы никогда к этому разговору не возвращались.

Маша взяла неделю отпуска, и следующим же утром мы с ней поехали к маме. Мы очень переживали, что её больное сердце просто может не выдержать очередного потрясения. Поэтому Маше пришлось долго говорить с ней, подготавливая к радостной новости, пока я сидел у подъезда на лавочке. Когда всё было готово, жена должна была позвонить мне и разрешить подняться, но вместо этого мама сама выбежала из подъезда и почти бегом бросилась меня обнимать. Более счастливой я её никогда не видел.

Кум Лёха, когда увидел меня живым и здоровым, обниматься не бросился. Он встал как вкопанный, упёр руки в бока, а потом улыбнулся и заплакал. Так и стоял, пока я сам к нему не подошёл и не обнял. Он обозвал меня, сильно хлопнул ладонью по спине и разрыдался окончательно. Такие вот мужские сопли получились. Пивом в тот вечер угощал он.

Дальше было много хлопот. Самым сложным оказалось восстановить документы. Мы долго доказывали властям, что на самом деле в ноябре восьмого года погиб вовсе не я, а совершенно другой человек, очень на меня похожий. Приводили свидетелей, подтверждавших, что я и есть я. С горем пополам добились восстановления документов, и я стал полноправным Семёновым Николаем Евгеньевичем.

Хотя, нет… Не так! На самом деле я стал Семёновымъ Николаемъ Евгеньевичемъ! Во как!

Да, да, да! Именно! Как оказалось, здесь до сих пор не искоренили самую бесполезную букву алфавита и продолжают лепить «ерь» в конце каждого слова, заканчивающегося на согласный. Такая вот ирония приютившего меня мира. Местные лингвисты, конечно, ругаются, плюются, возмущаются, но побороть бесполезную букву ни у кого руки не доходят. Или не поднимаются. Так и пишут… Я же в свою очередь каждый божий день молюсь, чтобы это забавное различие оказалось единственным различием между нашими мирами.

В марте мы с Машей открыли небольшой продуктовый магазинчик, который впоследствии вырос до солидного гастронома. Дела идут неплохо. Маша даже подумывает уволиться с работы и приобщиться к семейному бизнесу. Но пока это только планы.

Мы наконец купили машину. Я получил права и теперь просто не понимаю, как мы раньше обходились без колёс. Особенно счастлив Фил. Наш барбос так любит ездить, что забраться в салон раньше, чем это сделает он, просто невозможно. Мы опускаем ветровое стекло, и его довольная рыжая морда всю дорогу торчит наружу.

Юлька по-прежнему ходит в детский сад. Я читаю ей сказки на ночь и не устаю повторять, как люблю её. Она считает меня лучшим папой в мире, жалуется на колючки на моих щеках, но всё равно целует. А ещё она заметила, что мне нравится, когда она щекочет мой нос рыжими кудряшками, и теперь делает это специально. Даже когда я после трудного дня засыпаю перед телевизором.

Мы всей семьёй ездим в гости к Гене. Можно даже сказать, что его семья стала для нас родной. Юлька подружилась с его детьми и часто просится остаться с ними у Гены на лето. Мы с женой категорически ей отказываем. Каждый раз, когда она устраивает такие спектакли, я смотрю в сторону поля, за которым темнеет посадка, и слышу отвратительный шёпот. Он зовёт, приглашает, настаивает. Я представляю, как Юлька идёт по полю, подходит к краю балки и смотрит вниз. В эти моменты я готов кричать от ужаса, и тогда уже никакие доводы не способны убедить меня оставить дочь без присмотра даже на день.

В мае две тысячи девятого я сел в машину и поехал на проспект Академика Павлова. Там, на большом оживлённом перекрёстке, за бетонным забором меж старых зеленеющих деревьев стоят корпуса городской психиатрической больницы. Я въехал на парковку и заглушил двигатель.

Корпус экспериментальной психиатрии должен был находиться в дальнем конце комплекса. С парковки за плотно растущими деревьями и хозяйственными постройками его видно не было. Я медленно побрёл по протоптанной тропинке, по пути зачем-то рассматривая давно не стриженные газоны, а когда пришёл туда, куда хотел, то понял, что здесь нет даже намёка на новую постройку. На том месте, где должно было располагаться красивое холёное здание, стоял покосившийся от времени и упадка сарай. На его двери висел огромный ржавый замок, а шифер на крыше местами раскрошился и покрылся густым мхом.

Я немного потоптался на месте, обошёл сарай и оказался на лужайке, на которой меня выгуливали, будто старика в доме престарелых. Никаких скамеек, а тем более стриженого газона и асфальтированных дорожек здесь конечно же не было. Упадок и запустение. Я смотрел на это всё и впервые в жизни радовался разрухе.