Омут памяти

Я уже писал, что у меня с Михаилом Сергеевичем были частые и очень откровенные разговоры на самые разные темы. В Москве, в Сочи и в Крыму во время отпусков, при поездках в разные страны. Иногда — многочасовые и в неформальной обстановке. О положении в стране, прошлом и будущем, планах и людях, об искусстве и литературе. Мало сказать, что беседы носили доверительный характер, они еще были душевными, товарищескими.

Под южным голубым небом, где-то в горах вели мы неторопливые беседы, мечтая о том, какое в будущем должно быть государство. Мирное, но сильное своим богатством, освобожденное от засилия милитаризма и экологических уродств. Мы говорили о том, что человек должен быть свободен, духовно богат, сам определять свою судьбу. И о многом другом. Мы ходили по земле, но одновременно витали в облаках. Горячие монологи были предельно искренними и одухотворенными романтикой — прекрасной и выражающей все самое возвышенное, что творилось в душе. Наши жены — Раиса Максимовна и Нина Ивановна — прогуливались обычно отдельно и старались не мешать нашим сумбурным разговорам. Они говорили о своих делах и заботах, о детях и внуках.

Итак, романтики в горах и на берегу Черного моря. Я верил в программную созидательную суть наших бесед, верил с восторгом в душе и постоянно тешил себя надеждой, что все в жизни так и будет. А когда практика в каких-то случаях оказывалась иной, я, внутренне не соглашаясь с ней, стыдился прямо сказать об этом Горбачеву, ибо, как я думал, напоминания о сказанном доверительно могли показаться предательством нашей "черноморской раскованности".

Как правило, он замечал мою раздраженную реакцию на те или иные решения или особенно замшелые выступления других членов Политбюро. И при первом же случае старался объяснить свою позицию соображениями тактического плана или просто нежеланием ввязываться в спор по пустякам. Подобная доверительность да и сам характер отношений в известной мере сковывали мою самостоятельность. Единственное, где я отводил душу, это в публичных выступлениях, в которых излагал свое видение Перестройки. Кстати, коллеги по Политбюро не раз делали мне разные замечания по поводу моих выступлений, скажем, в Перми, Душанбе, Калуге, Тбилиси, Риге, Вильнюсе, но сам Михаил Сергеевич не сказал мне ни одного слова об этих выступлениях. Ни плохого, ни хорошего.

Если вернуться к общественным наукам, то уже упомянутый случай сильно поцарапал меня. На самом деле, демонстративно, без моего участия готовится всесоюзное совещание обществоведов. Организаторы, возглавлявшие его подготовку, а это было окружение Лигачева, не сочли нужным даже посоветоваться, узнать мое мнение, ограничились пригласительным билетом. Мне бы скандал закатить, а я снова смолчал. Поборов раздражение, я пришел на это совещание задолго до его начала и увидел кривые улыбки тех, кто рьяно и громко продолжал отстаивать "чистоту" марксизма-ленинизма, громил всякие посягательства на эту "чистоту".

Вот, видишь, не тебе поручили! Делай выводы! Смысл речей один: ревизионизм наступает, марксизм сдает позиции. ЦК часто потакает ревизионистам, которые повторяют враждебные песни из-за рубежа. Мне было ясно, что серьезного разговора получиться не может. Мозги если и были, то давно увяли, а поэтому не оставалось ничего иного, как жевать воздух.

Посидев немного на совещании, я ушел. Бессмысленно молоть сгнившее зерно. Ни в коей мере не хочу преувеличивать свои возможности, но уверен, что, отстраняя меня от этого совещания, Горбачев упустил еще один шанс довести до огромной армии обществоведов, продолжающих влиять на сознание студенчества, концептуальное содержание Реформации. Одно из двух: или боялся, или не хотел.

Еще до этого совещания я выступил в Академии наук СССР с резкой критикой догматизма, что было расценено ортодоксами как посягательство на сам марксизм — по всем правилам прошлых времен. В целом выступление на этой встрече, организованное Геннадием Ягодиным, министром высшего образования, получило положительный резонанс. Хотя если посмотреть на это выступление с позиций последующих лет, то оно ничего нового собой не представляло. Но когда декларированный принцип развития был заменен борьбой "за чистоту марксизма-ленинизма", критика догматизма резала уши. Именно об этом я сказал на совещании, что и вызвало волну обсуждений, разных догадок, возражений и прочего.

Когда сегодня я рассказываю друзьям обо всех этих эпизодах, они обычно говорят: "Не переживай! Не поручив тебе официальных докладов, Горбачев фактически уберег тебя от банальной болтовни о Ленине и революции, от похвал разным достижениям и т. д." Это верно, но верно с позиций сегодняшнего дня. Мне действительно повезло в этом плане. Но тогда все это выглядело по-другому. Да и Горбачев меньше всего заботился о моей "политической девственности". Он еще и сам не знал, в чем таковая состоит. Тогда он просто играл, наслаждался маневрированием, полагая, что играет по-крупному.