Он придет

– Да. Он сказал мне, что вступил туда, чтобы помогать детям. Сказал, что это его друзья туда привлекли. Судья, доктор, все остальные… Тогда я подумала – какой же он молодец, до чего же хороший человек! Своих детей у нас не было, и я гордилась им. Я никогда не знала, чем он на самом деле занимается – и чем в садике занимается, тоже не знала.

Я промолчал.

– Я знаю, что вы сейчас думаете – что все остальные думали. Что я знала все с самого начала. Ну конечно, как же я могла не знать, что мой муж вытворяет в моем собственном доме! Вы обвиняете меня в той же степени, что и Стюарта. Говорю вам, я абсолютно ничего не знала!

Она умоляюще протянула ко мне руки – шафрановые птичьи лапы. Я заметил, что ногти ее обгрызены под корень. На лице застыло отчаянное, одичалое выражение.

– Я не знала, – повторяла она, словно какую-то самобичующую мантру, – я не знала! Он был моим мужем, но я не знала!

Ей требовалось отпущение грехов, но я не был готов к роли исповедника. Сурово молчал и наблюдал на ней с притворной отстраненностью.

– Вы должны представлять, что за брак был у нас со Стюартом, чтобы понять, как он мог творить такое без моего ведома.

Мое молчание говорило: «Убеди меня».

Ким склонила голову и начала.

* * *

– Мы познакомились в Сеуле, – сказала она, – вскоре после войны. Мой отец был профессором лингвистики. Семья у нас была довольно зажиточная, но поддерживала связи с социалистами, а КЦРУ[112] всех их планомерно уничтожало. После войны они совсем распоясались, убивая интеллектуалов и вообще всех, кто не был слепыми рабами режима. Все, чем мы владели, было конфисковано или погублено. Меня спрятали – передали друзьям за день до того, как разбойники из КЦРУ вломились в дом и перерезали горло всем – семье, слугам, даже животным. Потом все стало еще хуже, правительство все туже затягивало гайки. Семья, которая взяла меня к себе, в конце концов испугалась и выбросила меня на улицу. Мне тогда уже исполнилось пятнадцать лет, но я была такая маленькая и худенькая, что выглядела на двенадцать. Я побиралась, питалась объедками. Я… я продавала себя. Мне пришлось. Чтобы выжить.

Она остановилась, посмотрела куда-то мимо меня, собралась с силами и продолжила:

– Когда Стюарт меня нашел, у меня был жар, я заразилась вшами и каким-то венерическим заболеванием, вся покрылась болячками. Это было ночью. Я съежилась под газетами в переулке на задах кафе, куда американские солдаты ходили есть, пить и искать проституток. Я знала, что лучше всего ждать в таких местах, потому что американцы выбрасывали столько еды, что хватило бы накормить целые семьи. Мне было так плохо, что я едва могла пошевелиться, но я часами ждала, заставляя себя не спать, чтобы кошки не добрались до моего ужина первыми. Вскоре после полуночи ресторан закрылся. В переулок вышли солдаты – шумные, пьяные, шатающиеся. Потом – Стюарт собственной персоной, трезвый. Позже я узнала, что он вообще не употребляет алкоголь. Я старалась вести себя тихо, но, наверное, из-за боли вскрикнула. Он услышал, подошел – такой большой, просто великан в военной форме, наклонился надо мной и сказал: «Не волнуйся, девочка!» Подхватил меня на руки и отнес к себе в квартиру. У него была куча денег – достаточно, чтобы арендовать собственное жилье на базе. Солдаты, когда уходили в увольнительную, гуляли, делали много ненужных детей. Стюарт не имел никакого отношения к такого рода вещам. Ему квартира была нужна, чтобы сочинять стихи. Возиться со своими фотоаппаратами. Оставаться в одиночестве…

Она словно потеряла представление о времени и пространстве, отсутствующе уставившись в темные деревянные стены.

– Он взял вас к себе домой, – напомнил я.

– Целых пять недель он ухаживал за мной. Приводил врачей, покупал лекарства. Кормил меня, купал, сидел на краю кровати, читал мне комиксы – я любила американские комиксы, потому что отец всегда привозил их из своих поездок. «Сиротка Энни». «Терри и пираты». «Дэгвуд». «Блонди». И все это Стюарт мне читал – негромким, мягким голосом. Он отличался от всех мужчин, каких я до сих пор встречала. Худой, тихий, как учитель, в этих своих очках, из-за которых его глаза казались такими огромными, будто у какой-то большой птицы…

На шестую неделю я выздоровела. Он лег в постель и занялся со мной любовью. Теперь-то я понимаю, это была часть его болезни – он, должно быть, думал, что я ребенок, и это, наверное, его возбуждало. Но я чувствовала себя женщиной. С годами, когда я действительно стала женщиной, когда на вид я была уже точно не ребенком, он потерял ко мне всякий интерес. Ему обычно нравилось одевать меня как малолетнюю девочку – я маленькая, мне все это впору. Но когда я выросла, увидела мир снаружи, то уже не хотела иметь к этому никакого отношения. Я стала открыто отстаивать свои взгляды, и он отстал. Может, как раз тогда-то его болезнь опять потребовала выхода. Может, – добавила она надломленным голосом, – это была моя вина. Что не удовлетворяла его.