Она

Он как будто предпочитает заняться сначала окном, и мы возобновляем маневры. После них я слегка в состоянии грогги из-за притока ледяного воздуха в легкие. Я присаживаюсь на кровать, чтобы перевести дух. Он тоже садится. Кладет руку мне на колено, гладит его сквозь мягкую и тонкую ткань пижамы.

– Пойдемте выше, – говорит он. – Мы почти закончили. Вы слышите? Нет, вы слышите, какой ветер? Это ваша спальня? Мне нравится. Вы сами декорировали?

Он встает. Мы идем на верхний этаж. В мой кабинет. Я не зажигаю все лампы. Огромные подушки лежат на полу. Окно на западную сторону разбухло от сырости, и мы вдвоем тянем за ручку шпингалета. Когда окно открывается, мы оба откатываемся на пол, и он оказывается на мне, растянувшись во всю длину, и я успеваю ощутить разряд электрического тока, но он вскакивает на ноги, чтобы закрыть окаянный ставень и окаянное окно – в которое врывается окаянный ветер.

Остается чердак. Я ничего не имею против. Там царит особая атмосфера, он полон вещей, к которым мы не притрагивались с тех пор, как они здесь, и это все, что осталось от нашей былой истории, в том, что касается нас, меня и матери. Чемоданы, коробки, бумаги, фотографии, все это мы не распаковывали, не открывали, не смотрели. Мы поднимаемся по лесенке. Наверху ветер завывает, как мотор самолета, балки скрежещут всем своим нутром. Великолепно. Я зажигаю свет. Лампочка мигает и гаснет. «А, черт!» Мы все равно входим.

Там, внутри, я поджидаю малейшего знака с его стороны, но он кидается к окну и принимается трясти шпингалет, как глухой. Когда окно открывается, я уже рядом и высовываюсь наружу, чтобы схватить ставень. Потом кричу сквозь вой ветра, виляя задом в бумазейных пижамных штанах:

– Я не могу, Патрик! Помогите мне!

На мой взгляд, это уж слишком, что мне приходится делать первые шаги, и я обещаю себе не говорить ему об этом потом. По мне, это довольно унизительно. Неужели мне надо его заманивать, указывать путь, взять его руку и засунуть себе между ног? Как бы то ни было, мне удается закрыть ставень, и Патрик внезапно прижимается ко мне всем телом, трется о меня, а его рука ныряет мне в штаны, едва удерживающиеся на резинке, и спускается прямо к лону.

Я уже не чаяла, что мы до этого дойдем. Я удовлетворенно вздыхаю, раздвигаю ноги и выгибаю шею, чтобы подставить ему губы, но тут он вдруг отскакивает, издает глухой стон и бежит в темноту, к лестнице, вниз. Я не верю. Не могу в такое поверить. У меня перехватило дыхание.

Ночью я сплю очень плохо. Утром нахожу под дверью цветы. Выбрасываю их прямиком в мусорное ведро.

В десять часов он приходит. Я отмахиваюсь от его объяснений, говорю, что мне неинтересно, и захлопываю дверь. Наблюдаю за ним в глазок; он отошел на несколько метров и, опустив голову, с несчастным лицом осел на качели с которых я убрала подушки, уткнувшись лбом в ладони.

В полдень он все еще там, не двинулся с места. Небо ясное, ветер дует уже не так сильно, порывами, но холод пронзительный. Буду ли я в чем-то виновата, если он даст дуба под моей дверью, а я ничем ему не помогу? Я занимаюсь своими делами, перехожу с этажа на этаж и время от времени возвращаюсь к двери, чтобы убедиться в его присутствии – чертов сын по-прежнему на посту.

Звонит Анна и, когда я ввожу ее в курс дела, советует мне по- быстрому гнать Патрика домой, пока он не простудился или не закатил скандал.

– Ну как ты ухитряешься попадать в такие ситуации? – спрашивает она. – Ты меня поражаешь. Хочешь, я приеду?

– Нет, – отвечаю я, покосившись на Патрика. – Не стоит.

Я смотрю фильм с Леонардо Ди Каприо, а когда поднимаю голову, на дворе вечер и он все еще там. Я кружу по комнате некоторое время, наконец одеваюсь и выхожу.

Я стою перед ним, уперев руки в бока.

– Вы думаете, это очень умно? Собираетесь всю ночь просидеть на этих качелях, скажите мне?

Разве что искра промелькнула в его глазах, и только. Он сжимает верблюжий воротник у горла, и рука кажется приклеенной сверхпрочным клеем к отворотам пальто, которое холод припорошил белым инеем. Я догадываюсь, не знаю, по каким признакам, что он пытается жалко улыбнуться, но мускулы его лица, очевидно, закоченели.

Я просовываю руку ему под локоть и силой заставляю его встать. Выглядит он неважно, продрог до костей, весь съежился, взгляд блуждает. Я указываю ему на табурет – не хочу, чтобы он здесь засиживался, – у камина и готовлю грог, который он выпьет, когда снова сможет шевелить пальцами, – но пока его бьет крупная дрожь.

– Что у вас, собственно, за проблема? – спрашиваю я. – Что не так?

Я не жду ответа. Закуриваю сигарету. Он качает головой, вижу, что пытается произнести какие-то слова, но изо рта не выходит ни звука. Я предлагаю ему пастилку для горла с анестетиком.

– Пейте грог и идите домой, Патрик. Остановимся на этом, ладно?

Еще стуча зубами, он сообщает мне, что хочет только принести свои извинения, сказать, как он сам себе противен из-за того, что тронул меня.

Я долго смотрю на него, дрожащего у камина.

– Все хорошо, все в порядке, не делайте из мухи слона, – говорю я.

Я прикуриваю сигарету и сую ее ему в рот.