Она доведена до отчаяния

Потом мы мыли посуду под радио. Руфь, оттирая тарелки, покачивала большим задом в такт музыке.

– «Я человек, да, я только человек и не в силах справиться с любовью к тебе…»

Ларри схватил два пузырька с бабкиными лекарствами и затряс ими, как кастаньетами, крутя бедрами в такт ритму. Я не могла оторвать от него глаз.

– Знаешь что? – спросила я.

– Нет. Что?

– Ты очень сексуальный.

Сказав это, я вспыхнула и закрыла лицо посудным полотенцем.

Руфь прикрыла глаза и покачивалась по-своему сексуально. А затем и я пустилась танцевать! Гости настояли. Сперва, робея, я сделала лишь несколько неуверенных па и помахала руками. Ларри взял меня за руки и повел, и музыка зазвучала внутри меня, уговаривая тело танцевать. Я чувствовала себя свободной, астронавтом в невесомости, Кэрол Бернетт без ее толщинок. Мои длинные роскошные волосы мотались из стороны в сторону.

Ларри куда-то пошел за мороженым. Пес, пробравшийся в дом, слизывал с пола пролитое вино. Я подумала о собаках из приюта в тот день, когда Джек меня изнасиловал. Почувствовала, как он продавился внутрь меня. Как тот грузовик раздавил маму.

– У меня мама погибла месяц назад, – сказала я.

Руфь подняла глаза и ждала, не понимая.

– В аварии. Ее сбил грузовик.

Она отвела меня к дивану, и мы присели. Сперва говорила я, потом она, но важнее слов были прикосновения: ее нога рядом с моей, ее ладонь на моем затылке, уложившая мою голову на плечо Руфи. Другой рукой Руфь обняла меня за плечи и крепко обнимала в самых тяжелых местах рассказа.

Когда вернулся Ларри, он опустился возле меня на колени и принялся гладить по щеке, когда Руфь сказала ему о моей маме.

– Ничего, ничего, – повторял он, и его прикосновение тоже утешало меня – теплые, обтянутые загрубевшей кожей костяшки пальцев, смахивавшие слезы, мягко пробегавшие по моему толстому лицу.

Где-то посреди ночи я проснулась на полу в коридоре. Тело затекло, голова разламывалась. «Они меня бросили», – подумала я.

В гостиной у окна послышался вздох.

Белесая тень двигалась вверх и вниз, складываясь и разворачиваясь, как цветок в ускоренной съемке. Постепенно трезвея, я смотрела на их союз, на их целостность. На секунду я увидела моих родителей – то, чем должны были заниматься мама с папой, ту целостность, которая должна была соединять их.

А потом близость ушла. Эта потеря и свела маму с ума.

– Я хочу, я хочу… – повторяла Руфь. Затем у Ларри занялось дыхание, и они застонали и вцепились друг в друга, раскачиваясь как одно целое. Я лежала на полу, дрожала и гадала, как яд, который впустил в меня Джек Спейт, может быть тем же, что Ларри выпустил в Руфь? Как Руфь могла этого хотеть?

Когда я снова проснулась, было позднее утро. Ларри уже поклеил две полосы обоев с ракушками. Он работал в комбинезоне и дашики и в черных носках на белых, как мел, ногах. Он бормотал размеры по памяти и по-деловому расхаживал по «козлу».

– Приветики, – сказал он.

Я отвела глаза:

– А где Руфь?

– Пошла в магазин за апельсиновым соком. Утром мы выхлебали все твои запасы. Вернее, Тиа постаралась. Ей, видишь ли, стало интересно, как выглядит дно картонки.

– Да ладно, мне все равно. Ничего себе, как вы быстро работаете!

– Это мне типа не терпится закончить к полудню. Мы все же попытаемся успеть на фестиваль.

Я знала, что безнадежно просить взять меня с ними.

Хлопнула задняя дверь.

– Доброе утро, – сказала Руфь. – Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо, – ответила я.

– Ты знаешь, что у вас на заднем дворе растет мята?

– Мята?

Руфь поднесла мне к носу развесистый зеленый букет.

– Ты это здесь набрала? – спросила я.

– Угу. Сделаю шампунь для Тиа, если ты не против. Хочешь, и тебе сделаю?

Она налила воды в свою суповую кастрюлю и поставила греть. Стебелек за стебельком она опускала в кастрюлю мяту. Воздух в кухне стал влажным и пахучим. Бабкиным фруктовым ножом Руфь настрогала в кастрюлю мыльной стружки.

– Как хорошо, – искренне сказала я, когда Руфь мягко втирала мне в волосы сладко пахнущую мыльную пену. Тиа ходила мне по ногам крохотными босыми ножками. – А где ты научилась делать шампунь?

– В Аппалачах. Одна старуха показала, у которой я жила, Ида Брок. Ты бы ее видела: два коричневых зуба, брюхо, одно и то же клетчатое платье каждый божий день. Но при этом такие жидко блестящие черные глаза, в которых словно сама душа отражалась, и длинные волнистые белые волосы. Днем она собирала их в хвост, но с утра первым делом распускала, как ты. Волосы у нее были великолепные.

– А как вышло, что ты ушла с юридического? Завалила экзамены?

– Господи, нет. Училась я прекрасно – грызла гранит, не жалея зубов, не пытаясь мухлевать. Преподаватели меня любили, особенно мой научный руководитель, с которым я зачем-то переспала. «У нас тебя ждут великие дела, Руфь», – шептал он. У меня так и не хватило духу поинтересоваться, у кого это «у нас». Я продолжала получать свои пятерки, потому что знала – ему это нравится. Ему и моим родителям. Хорошая маленькая послушная Руфь.

Пена была прохладной и душистой. Умелые пальцы Руфи божественно массировали голову.