Она доведена до отчаяния

Я полчаса просидела на диване, безуспешно придумывая способы покончить с собой в Уэйленде, Пенсильвания. Нельзя же просто позвонить в первый попавшийся дом и попросить одолжить ключи от машины и гараж! Я подумала корыстно воспользоваться своими сердечными шумами – выйти за двери и бегать вокруг общежития, пока не случится разрыв сердца, но долгая поездка в автобусе отняла все силы – я не могла даже подняться с дивана.

Вернулась толстуха в белом нейлоновом плаще с вышитым на кармане «Далия» и фонариком в руке.

– Я тут подумала, – начала она. – На сегодня – и только на сегодня, раз уж время позднее, а в Смоки попадаются всякие «Курнуть есть? А если найду?», я, пожалуй, разрешу тебе остаться здесь. Только свет не включай, вот, пользуйся, – она протянула мне фонарик. – Я тебя нашла по списку – Долорес, правильно? Ночуй в комнате двести четырнадцать. Там есть матрасы, правда, без простыней. Если городские копы заметят свет, то придут проверять. Мне неприятности не нужны.

Я не была в восторге от предложения, но это казалось проще самоубийства. Все, что от меня требуется, – сидеть в темноте и дышать.

– А телевизор тут есть?

– Никаких телевизоров! Полиция нагрянет через две минуты!

– Ладно, – согласилась я. – Пожалуй, я так и поступлю. Спасибо.

Я вспомнила мамины розовые далии, которые так недолго росли на заднем дворе на Боболинк-драйв. За несколько дней до прихода рабочих и начала эпопеи с бассейном мама пересадила далии на другую, тенистую сторону дома. Они поникли и завяли – не перенесли пересадки.

– Я бы пустила тебя к себе домой, – продолжала толстуха, – но на этой неделе дома мой говнюк братец. Вот, – она написала номер на моем письме из Мертона. – Таксофон на стене, напротив уборной. В случае чего звони мне, я сегодня дома.

– Далия? – спросила я.

Тетка сперва не поняла, а затем постучала пальцем по вышивке:

– Это не мое, одна из студенток оставила. Половину вещей здесь бросила после выпуска. Кто-то теряет, а кто-то находит. Я Дотти. В общем, если позвонишь, я буду на месте. Главное, позвони, идет?

– Идет.

– Вот и ладушки. До завтра. В субботу у меня выходной, но я приду.

Она заперла дверь изнутри, вышла, подергала ее и начала спускаться по лестнице, не оглядываясь. Я стояла, глядя, как колышется ее жирная задница.

Логика лабиринта коридоров начала проявляться для меня с третьего прохода по зданию. Комнаты были открыты – анонимные, за исключением авторского вандализма: полоска отсутствующих квадратов на потолке в сто седьмой комнате, пацифик, намалеванный на двери двести второй. Моя комната оказалась в конце второго этажа.

Сперва наши с Киппи кровати выглядели совершенно одинаково. Из любезности я выбрала половину комнаты с ободранной тумбочкой и матрасом в пятнах.

– Киппи! Наконец-то! – воскликнула я в зеркало. – Киппи, это я!

Мой подбородок утопал в бороде из жира, а глазки были, что называется, поросячьи.

– Извини, что я так выгляжу, Киппи. У меня была нелегкая жизнь, и…

Я поменяла тумбочки, подняла чемоданы и грохнула их на другой стороне комнаты, а сама хлопнулась на матрас почище. А разве эта Киппи в жизни никому не лгала? Что делает ее такой непогрешимой?

В коридоре возле нашей комнаты стоял облупленный канцелярский шкаф со старыми тестами и семестровыми контрольными. «Возрождение символизма в наиболее известных трагедиях Шекспира», «Опишите влияние политики “Нового курса” от начального этапа до настоящего времени», «Если Том, у которого один из дедушек голубоглазый блондин, а бабушки и другой дедушка кареглазые шатены, женится на Барбаре, блондинке с карими глазами, бабушки которой…»

Я резко задвинула ящик. Металлический звон прошел по длинному коридору, и я даже подумала, не услышат ли меня городские копы. Вернувшись в комнату, я сняла плотную коричневую бумагу с маминой картины с летающей ногой.

– Ну что, довольна?! – заорала я ей. – Вот я в колледже, рада?

В сумерках я достала фонарик и спустилась в цокольный этаж. Там оказалась прачечная со стиральными и сушильными машинами, гладильная доска и автомат с газировкой. В соседней комнате телевизор на ножках был водружен на эмалированный кухонный стол, а перед ним полукругом стояли металлические складные стулья. Все вместе походило на алтарь. Тяжелая цепь была обернута вокруг ножек телевизора и приделана к толстой железной скобе, вмурованной в стену. Я несколько раз с силой дернула скобу, затем повисла на ней всем весом. Хоть от меня отречется Киппи, хоть разольется наводнение, хоть бомба упадет, а скоба от стены не отвалится.

Вернувшись в рекреацию, я поужинала при свете фонарика двумя спрайтами из автомата и гигантской банкой орехов макадамия, а на десерт – шоколадное драже и пачка «Ореос». Я его ела, как в Истерли: снимала верхнее, дважды проводила передними зубами по нижнему, счищая глазурь, и наполняла рот газировкой, чувствуя, как растворяется печенье. Ритуал меня и успокоил, и разочаровал: в какой бы штат судьба тебя ни забросила, от себя не уйдешь.