Они были не одни

Так они перешли на поле Калеша. Здесь, распарившись от зноя и обливаясь потом, жали шесть женщин. Мальчик Стаси вязал снопы, а сам Калеш шел сзади и подбирал опадавшие колосья. В ту минуту, когда к ним подходили кьяхи, дядя Калеш говорил сыну:

— Подожди, сынок, рано еще вязать снопы. Жарко очень, и колосья сразу осыпаются. Вот пусть спадет жара и тогда вечером, с божьей помощью…

Последние слова услышали кьяхи.

— Ты что, старый колдун, замышляешь? Вязать снопы вечером? Чтоб легче было воровать?.. Я покажу тебе — вечером! Здесь, на месте, сверну тебе шею! Будешь знать, что меня зовут Кара Мустафа! Я родом из Мокры — у нас народ бывалый, меня не проведешь! Тебе не утаить ни зернышка! — заорал новый надсмотрщик.

— Но, милостивый эфенди, я только сказал мальчику, что будем вязать снопы вечером, потому что сейчас от жары колос осыпается… Ничего другого я не говорил… — стал оправдываться старик.

— Ты меня не проведешь! А вот за это доставишь мне сегодня в башню бюрек, да такой, чтоб с него масло стекало! Иначе — плохи твои дела! — приказал Леший и, метнув плотоядный взгляд на женщин, двинулся дальше.

— Хорошо, что ты вспомнил про бюрек! — заметил Яшар.

— Если этим свиньям сто раз не долбить одно и то же, сами не раскачаются!

Миновав рощу, оба кьяхи вышли на поле Мало. Здесь работали пять жниц, но не было ни одного мужчины. Женщины разговаривали и чему-то смеялись. Кьяхи подкрались к ним на цыпочках, держа наготове ружья, будто охотились на уток.

— Посмотри на ту, что посредине, — какие ноги!..

— А у той какие икры!

В это время одна из женщин вскрикнула. Все в испуге подняли головы. Некоторые даже выронили серпы.

— Ха-ха-ха! До чего пугливые! — разразились хохотом кьяхи. — Да вы не бойтесь, это мы!

Женщины узнали Яшара эфенди и сразу догадались, что его спутник — новый кьяхи.

— Хе-хе… Мы здесь хорошо повеселимся! — радостно захохотал Кара Мустафа.

Посвистывая и бросая на женщин хищные взгляды, кьяхи отошли и расположились на отдых в тени большой чинары. Здесь их уже ждал обед, приготовленный Рако Ферра, на этот раз из своих собственных продуктов.

Зной стоял нестерпимый. Хлеб чуть ли не сгорал на солнце. Измученные жарой жнецы и жницы откладывали серпы и садились где-нибудь в тени обедать. Другие же, обливаясь потом, продолжали работать, не давая себе передышки. Кое-кто из стариков дремал около снопов. Изредка слышался короткий девичий смех или плач ребенка. Без умолку стрекотали цикады.

Вдруг со стороны поля Залле донесся громкий напев; невеселые слова были у этой песни — в них звучали и ненависть, и дерзкий вызов. Пели мужские и женские голоса:

Нынче Дритас с беем в ссоре.

Ой, ой, ой!

Бей явился нам на горе!

Ой, ой, ой!

Он и жаден и жесток —

Ой, ой, ой!

Подавай ему оброк!

Ой, ой, ой!

Все крестьяне прислушались к песне. Прислушались к ней и оба кьяхи, отдыхавшие под чинарой.

— Как будто слышу знакомый голос. И песню поют какую-то дурацкую…

— Разумеется, это он. И поле его — в той стороне. А песня продолжалась:

Ты послушай, эфенди!

Ой, ой, ой!

С нас оброка ты не жди!

Ой, ой, ой!

Знай, что наша сторона —

Ой, ой, ой!

И бедна и голодна!

Ой, ой, ой!

Тот, кто жевал хлеб, переставал есть, кто дремал, мигом стряхивал с себя сон; все — кто сидя со скрещенными по-турецки ногами, кто лежа врастяжку под деревом — словом, все, кто был в поле, с большим вниманием вслушивались в слова новой песни.

— А ведь хороша песня!..

— Не подтянуть ли и нам?

— Что ты, что ты! Здесь же кьяхи…

— Надо бы предупредить — пусть поют потише. Ведь у этих двух разбойников тоже есть уши. Поймут, о чем поется в песне, и тогда…

— А не пойти ли и нам туда? Так жарко, что жать невмоготу. Подождем, пока спадет зной. А ну, идемте! — и с этими словами несколько девушек поднялись и пошли к полю Залле.

Теперь песня раздавалась еще громче, еще сильнее зазвучали в ней гнев и угроза. Звуки ее разносились по межам и полям, достигали озера, и казалось, что этот гневный призыв исходит от самой земли, от вод озера, от колосьев, испепеляемых солнцем…

— Чего это мужичье так разоралось?.. Мешают нам разговаривать… — сердито проговорил Кара Мустафа.

Рако Ферра в ответ только покачал головой:

— Я уверен, что это затеял сорванец, сын Ндреко.

— Кто бы ни затеял, но за такие песни им надо ребра переломать! Про кого осмеливаются петь эти хамы? Про бея, про эфенди! Оскорбление для этих благородных имен, что презренное мужичье осмеливается упоминать их в своих песнях! Разве не правда? — раздраженно ворчал Кара Мустафа, жуя бюрек с сыром.

Рако кивнул в ответ. А Яшар, уплетая бюрек, по-видимому, не слышал ни песни, ни последних слов Кара Мустафы.

— Вот это бюрек! Хорош! — воскликнул он, покончив с едой. Затем достал коробку с табаком, скрутил сигарету и закурил.

— Рады сегодня крестьяне — ишь, как распелись! — сказал он и растянулся на спине.

— Знаешь, Рако, что мы должны сделать? Пойдем и разузнаем, кто зачинщик. Что ты на это скажешь, Яшар? — спросил Кара Мустафа.

— Делайте, что хотите, а меня клонит ко сну. Вот докурю и вздремну малость. А вы идите, — откликнулся Яшар, даже не сдвинувшись с места.