Они должны умереть. Такова любовь. Нерешительный

— Я сказал — потише, — крикнул Луис, выйдя из-за стойки и направляясь к автомату. Зип, хохоча, преградил ему путь. А кругом ede визжало и скрипело,'оглушительно ревели трубы, с адской последовательностью били барабаны. Около стойки, в такт музыке, раскачивал головой Джефф. Он повернулся к автомату. Старик пытался дотянуться до регулятора звука. А Зип все продолжал хохотать, преграждая ему дорогу. Дразня старика, он перебирал ногами, то приближаясь к нему вплотную, то отступая, чтобы вновь преградить ему путь. Ухмылка не сходила с его лица, но сейчас в его смехе не было ни капли юмора. Это была скорее защитная реакция на происходящее. Старик ринулся вперед, и Зипу ничего не оставалось, как посторониться, но и после этого он все еще не мог остановиться; таким же танцующим шагом он вышел на улицу, продолжая перебирать ногами, словно боксер, готовый к решительному бою. Наконец Луис добрался до автомата и выключил его.

С улицы послышался голос Зипа:

— Мне ничего не слышно, старый пень. Я порядком поистратился. Твой автомат сожрал все мои сбережения.

Рассерженный Луис подошел к кассовому аппарату, и, нажав кнопку «Не для продажи», вытащил десятицентовую монету и бросил ее на стойку:

— Вот твои деньги. Забирай их и уходи отсюда.

Высоко подняв голову, Зип рассмеялся. Так же, как и раньше, это был громкий, дразнящий смех, полностью лишенный юмора:

— Возьми деньги назад, папаша. Это, наверное, вся твоя выручка за неделю.

— Не слышали бы тебя мои уши, — пробормотал Луис. — В воскресное утро. Никакого приличия. Абсолютно никакого.

Как ни старался Луис сохранить спокойное течение воскресного утра, музыка сделала свое дело — она разбудила, казалось, всю округу. До этого улица была пустынна и тиха, как деревенская дорога. Вдали опять послышался колокольный звон и, заслышав его, местные жители стали выходить из домов, но они не торопились, — ведь прозвучали только первые удары колокола, и у них в запасе еще оставалось время до начала службы.' Музыка стихла, а колокольный звон все еще не унимался, продолжая собирать людей, и скоро улица превратилась в пестрый людской поток, растворившийся в июльской жаре. Толпа была настолько яркой, настолько пестрой, что резало глаза. Две молодые особы в розовых платьях, выйдя из дома и взявшись за руки, направились вниз по улице к церкви. Из другого здания вышел пожилой мужчина в коричневом костюме с ярко-зеленым галстуком и пошел в том же направлении. Была здесь и женщина с королевской осанкой и летним зонтиком, защищавшим ее от солнца. Она тянула за руку своего сына, на котором была надета рубашка с короткими рукавами и шорты. Люди кивали друг другу, улыбались и обменивались немногочисленными репликами. Воскресное утро выходного дня было в разгаре. .

С другого конца улицы появился Кух с какими-то двумя парнями. Он пробирался сквозь людской поток, мысли которого были устремлены в дальний конец квартала, где находилась церковь. Сразу же заметив их, Зип подошел к ним.

— Куда вы запропастились? — спросил он.

— Мы ждали Сиксто, — ответил Кух.

— Какого черта, Сиксто? Ты кто, мужик или нянька? Казалось, краска вот-вот должна залить лицо Сиксто. Это был худенький шестнадцатилетний паренек, глаза которого готовы были наполниться слезами от каждого грубо сказанного слова. Он говорил на английском с довольно сильным испанским акцентом, хотя в некоторых случаях этот акцент звучал не так заметно. Говорил он тихим и сдержанным голосом, как будто не был уверен, что кто-то захочет его выслушать.

— Я помогал матери, — сказал он Зипу.

Другой парень, которого привел Кух, имел рост шесть футов, а лицо у него было настолько смуглое, что глядя на него, трудно было судить о нем как о личности. Черты лица его представляли смесь негра и кавказца. Природа и здесь все так небрежно смешала, что создавалось впечатление чего-то неопределенного и бессодержательного. Парню было шестнадцать. Он медленно двигался и так же медленно думал. На его лице вряд ли можно было что-то прочесть, его голова не была забита мыслями, и в таком идеальном сочетании он предстал перед своими современниками, которые называли его Папа. Шестнадцатилетний Папа тянул на все семьдесят.

— Когда мой отец уезжает, я помогаю матери. Он всегда просит меня об этом. — Папа говорил с таким сильным испанским акцентом, что иногда его было просто трудно понять. В такой момент он всегда обращался к родному языку и этот прием также усиливал впечатление образа мальчика-старика, оставшегося верным своему языку и традициям народа своей страны, которую он безумно любил.

— Это совсем другое дело, — сказал Зип. — Когда отца нет, ты остаешься в дом за него. Я ничего не имею против мужской работы.

— Мой отец плавает на торговом судне, — гордо произнес Папа.

— Кого ты обманываешь? — возмутился Зип. — Он — официант.

— Но на корабле. Это делает его работником торгового судна. __