Они узнали друг друга

— Вам ничего другого не остается… В спорте существует суровое правило: чемпион-борец, коснувшийся ковра обеими лопатками, пусть на мгновение, случайно, теряет свое высокое звание, а с ним и первое место.

Не такого ответа ждала я от него, почему я должна «переневолить» себя и оставаться там, где мне неприятно?

— Вы неискренни, Ефим Ильич, — упрекнула я его, — в душе вы согласны со мной.

— Это вы обманываете себя, — прямо ответил он, — не в больницу влечет вас, не с медициной жаль вам расстаться, сил не хватает на нехоженую тропку ступить, от привычной работы отойти во имя другой, не менее достойной. Крепко в нас старое держится, не оторвешься от него. Извините за резкость, не мои это слова, я вам Герцена цитирую. Новое бедно и наго, а старое богато и сильно, новое надобно еще создавать, а старое существует и крепко держится на костылях привычки. Новое надобно исследовать, оно требует внутренней работы, жертв, тогда как старое принимается без анализа, оно — великое право в глазах людей. На новое смотрят с недоверием потому, что черты его юны, а к дряхлым чертам старого так привыкли, что они кажутся вечными… Недурно сказано и прямо в точку.

Его рассуждения о моем консерватизме уже тем казались мне обидными, что подвергали сомнению мою привязанность к любимому труду.

— Ваши примеры из практики спорта, как и высказывания Герцена, не имеют ко мне отношения. Не из страха перед новой неведомой наукой отступаю я, нельзя без должной любви добиться успеха, наука не терпит фальшивых страстей.

Ефим Ильич перестал меня щадить, лицо его утратило прежнюю мягкость, в глазах сверкнул недобрый огонек. Я догадывалась, что он готовит мне сильный удар, и в болезненном предчувствии внутренне съежилась.

— Печальную повесть о тоске по больным, с которыми вас разлучили, вы лишь недавно придумали. С той поры, как вы больничную палату променяли на рентгенкабинет, вас ни разу к больным не потянуло. Вся ваша привязанность была отдана мужу, и никакая другая вам не была нужна. Убедившись, как трудна новая наука, вы призвали на выручку фантазию, явились благочестивые размышления высокого порядка: я, мол, врач и останусь им до конца жизни; не история и антропология, а больные мне нужны. Фантазию подкреплял горький расчет: сколько добрых дел упущено, сколько бы за это время я больных обслужила, скольким облегчила страдания.

Не помню, что я на это возразила, его ответ крепко врезался мне в память:

— Вы могли бы увлечься и полюбить эту замечательную область знания, но, не разглядев ее толком, повели себя как неуч в обсерватории. В непривычной для него обстановке он растерялся и, заглянув в астрономическую трубу, вовсе проникся тревогой и страхом.

Наш разговор не мог продолжаться, домой вернулся Юлиан Григорьевич. Он вошел, как всегда, несколько медленной и вялой походкой, снял очки и, закрыв глаза, долго протирал стекла. Увидев Ефима Ильича, он заметно оживился, и выражение усталости на его лице сменилось улыбкой.

— Здравствуйте, милый гость, — приветствовал он его, — что-то мы давненько с вами не видались. — Юлиан Григорьевич, видимо, знал уже о переменах в жизни Ефима Ильича и весело добавил: — Что нового в больнице? Говорят, от больных отбоя нет.

На это последовало полушутливое, полусерьезное замечание:

— Не слухами надо питаться, а самому побывать и посмотреть. Дело у нас живое, нескучное, ни тебе мумий эпохи фараонов, ни скелетов древней Руси.— Заметив улыбку у собеседника, Ефим Ильич помолчал и, лукаво подмигнув, спросил: — Что, не ошибся, попал куда надо? Рассказывай, с каким суздальским или новгородским князем связался.

— Есть такой случай, и очень занятный, — начал было рассказывать Юлиан Григорьевич, но тут вмешалась я:

— Мы, может быть, раньше пообедаем, Ефим Ильич, наверно, проголодался.

Юлиан Григорьевич сделал нетерпеливый жест и продолжал:

— Прислали нам орешек не по зубам крепкий. И срока в обрез — две недели. История короткая и невеселая. Жил-был в Великом Новгороде посадник Дмитрий Мирошкинич — недоброй славы правитель. Невзлюбил его народ за разврат и поборы. Восстали смерды и черные вечевые мужики, смели власть ненавистного посадника и его бояр, а самого — убили. Имущество жестокого ростовщика восставшие между собой поделили. Не все гладко было на земле, где над властью князей возвышалось вече, где складывались сказания о купце — богатом госте, храбром, умном, искусном гусельнике; о подвигах защитников новгородской земли и Руси; об Александре Невском — князе новгородском и его дружине, разбивших тевтонцев… Раздоры и ссоры на площади завершались порой сражением и пожаром, и больше всех доставалось не князю — начальнику дружины, а выборному посаднику-правителю… Так вот задали нам историки такую задачу: как это случилось, что тело Мирошкинича с почетом схоронили в Георгиевском соборе. Может быть, не посадника кости, а чужие нашли здесь покой?.. Пришлось подумать, потрудиться, летописи почитать. Ну, об этом подробней после обеда, — со смехом закончил он.